Алексей Гастев - Леонардо да Винчи

Нет такой вещи, относительно которой Мастер не имел бы что сообщить с научной точки зрения.

По природе каждый предмет жаждет удержаться в своей сущности. Материя, будучи одинаковой плотности и частоты как с лицевой стороны, так и с обратной, жаждет расположиться ровно. Когда какая-нибудь складка или оборка вынуждена покинуть эту ровность, она подчиняется природе этой силы в той части, где она наиболее сжата, а та часть, которая наиболее удалена от этого сжатия, возвращается к своей природе, то есть к растянутому и широкому состоянию.

Имея в виду, что самое сложное Мастер излагает с большим красноречием и такою же убедительностью, возможно вообразить, какова польза, которую получают ученики, когда в утренние часы его голос раздается без перерыву. И ведь не было другого человека, настолько заботящегося о форме выражения, не считая поэтов, ночь напролет перемарывающих какой-нибудь сонет, чтобы утром вновь найти его непригодным. Странно, что находятся люди, недовольные подобной старательностью.

– Мы живописцы, а не ткачи; зачем отягощать себя излишними сведениями? – ворчал ученик, которого недовольство скорее объясняется его скверным характером. Другой, безоговорочно преданный Мастеру, протестовал:

– Ты был бы прав, если бы умение Мастера уступало его познаниям. Но посмотри на драпировку, нарисованную за самое короткое время с одного разу и с таким совершенством, что другому недостанет педели для этого. Однако, скажу тебе, – добавлял он, огорчаясь, – я не всегда могу видеть связь между божественной легкостью выполнения и всей этой премудростью.

Третий ученик тем временем помалкивал и улыбался; этому не больше четырнадцати или пятнадцати лет, и он миловиден, как ангел.

Когда, круто изменив ход рассуждения, Мастер, подобно лютому зверю, набросился на живописцев, одевающих фигуры в одежды своего века, хотя бы действие происходило при наших праотцах, трудно сообразить, была ли тому какая причина или никакой причины, а чистый произвол, игра воображения с памятью. Так или иначе, если он принимался уничтожать и высмеивать какую-нибудь вещь, или обычай, или дурную привычку, то как собака, которая, когда треплет старую обувь или другой хлам, приходит в наибольшую ярость и распаляется от того, что воображаемый ее противник не сопротивляется и молчит, Мастер до тех пор не прекращал издевательства, покуда вещь эта не оказывалась полностью уничтоженной или обстоятельства не вынуждали его умолкнуть внезапно.

– Я теперь вспоминаю, что в дни моего детства видел людей, у которых края одежд от головы до пят и по бокам изрезаны зубцами. И это казалось такой прекрасной выдумкой, что изрезывали зубцами и эти зубцы, и носили такого рода капюшоны, и башмаки, и изрезанные зубцами петушиные гребни, выступающие из швов. В другое время начали разрастаться рукава, и они были так велики, что каждый оказывался больше всего костюма; потом начали обнажать шею до такой степени, что материя не могла поддерживаться плечами; потом стали так удлинять одежды, что руки были все время нагружены материей, чтобы не наступить на нее ногами. Потом одежды стали такими короткими, что покрывали фигуру только до бедер и локтей, и были столь узки, что причиняли огромные мучения и некоторые из них лопались, а ступни ног были так затянуты, что пальцы ложились один на другой и покрывались мозолями.

Тут надо сказать, что, как нередко бывает, Мастер сам отличается странностями, которые жестоко высмеивает, находя у других. Недаром оборачиваются прохожие, с удивлением смотря ему вслед, когда он путешествует в сильно укороченном платье красного цвета, тогда как в Милане предпочитают длинные темные одежды, приличные городу с развитою промышленностью и торговлей. Впрочем, если в Милане принято также белье черного цвета, для стирки удобнейшее, а в Тоскане, напротив, принято белое, – как доказать, что пристойнее? К тому же все, что касается приличия и пристойности, относится исключительно к горожанам, но не к обитателям и служащим Замка, где придерживаются другого обычая и не стесняются причудливости покроя или какого бы ни было цвета платья.

Плавная речь Мастера внезапно была прервана появлением в дверях мастерской человека с алебардою, вставшего на пороге широко и твердо, едва помещаясь под притолокою, и все увидели его башмаки, настолько же длинные и узкие, как обувь, которую высмеивал Мастер; и рукава камзола у этого с алебардою казались надутыми воздухом, подобно хлопушкам, произрастающим в поле как бы нарочно ради детской забавы, а штаны были скроены из кусков коричневой, синей и желтой материи. Сверх того, одежда пришельца во многих местах была взамен пуговиц перевязана тесемками, что придавало ей сходство с наволочкою; невозможно было удержаться от смеха, увидав подобное чучело.

Человек с алебардою внезапно громко вскричал, сообщая, что флорентиец Леонардо тотчас с ним вместе отправится в Замок для аудиенции.

Мускулы, приводящие в движение губы рта, более многочисленны у человека, чем у какого-либо другого животного. И этот порядок вещей ему необходим для многих действий, в которых губы беспрерывно упражняются, как, например, для произношения четырех букв алфавита – k, f, m, p, для того чтобы свистеть, смеяться, плакать и при тому подобных действиях, затем для необычных гримас, которые проделываются шутами при передразнивании лиц.

Пробираясь через толпу на площади Старого рынка, исчезая в тени домов, где подошвы скользят из-за того, что мостовая покрыта разлагающимися отбросами, и появляясь вновь в местах, освещенных солнцем, под лучами которого грязь окаменевает, Леонардо и его спутник – оба в одежде, вызывающей у простолюдина смех, – пересекали слои или области различных запахов: разносящегося из лавок старьевщиков запаха лежалого тряпья; отвратительного, наводящего смертную тоску – запаха прокаженных, напоминающих о своем присутствии еще и ударами колокольчика, который они держат в руке; ободряющего и приятного – свежей рыбы и еще многих других запахов, настолько же своеобразных. Так что неудивительно, если выпрашивающие подаяния слепые в пределах Старого рынка легко обходятся без поводыря.

Миновав грязные, кривые улицы, растекающиеся от городского рынка к северо-западу, Леонардо и его спутник вышли к пустырю, посреди которого вкопан деревянный крест. Хотя на значительном пространстве вокруг не видно прохожих, трава возле креста сплошь вытоптана и глиняная поверхность отполирована многочисленными подошвами: два раза в педелю сюда собираются бедняки и всяческие бездельники, и служащие канцелярии раздают им милостыню, поскольку согласно установившемуся преданию именно здесь были обнаружены в IV веке останки знаменитых мучеников за веру – Гервасия, Протасия и малолетнего Цельса. В остальные же дни пустырь вполне оправдывает такое название, и только птицы носятся над ним на небольшой высоте, негодуя на людей за напрасно отобранную у них землю. Между тем по ту сторону пустыря, как бы за горизонтом в океане, с которым из-за его огромности возможно сравнивать это пространство, подобная верхушке паруса, оказывается видной уступчатая башня над воротами замка миланских правителей.

Соорудивший надвратную башню Антонио Аверлино, называвший себя на греческий манер Филарете, может, не обладал иными необходимыми хорошему архитектору достоинствами, зато имел из них наиболее редкостное, а именно независимое воображение, способное другой раз сосредоточиваться в себе самом, когда его не достигают посторонние влияния; и тут внезапно из пустоты или, вернее, из душевного пламени рождаются необыкновенные, ни на что не похожие выдумки, как эта четырехгранная уступчатая башня, огражденная раздвоенными наподобие ласточкина хвоста зубцами, не имеющая себе примера в прежнем строительстве, но сама служащая наилучшим примером и образцом. Перед башнею находится ров, в свою очередь, по внешнему обводу защищенный равелином, суживающеюся спереди округлостью напоминающим морду свиньи или болотного тапира, уткнувшегося коротким хоботом в грунт, и в своем, если можно так выразиться, совершеннейшем безобразии представляющим собой исключительно остроумную новинку и выдумку флорентийца Леонардо да Винчи. Сбоку, близко от того места, где у тапира находится глаз, в кирпичной стене оставлена сторожевая калитка; оттуда через нарочно проделанное отверстие на подошедшего в самом деле смотрит внимательный глаз; непривычный и робкий человек цепенеет от страха, хотя размеры этого глаза ничтожны и незначительны в сравнении с головою тапира и туловищем Левиафана5, как еще можно назвать броненосное чудовище – Замок.

Стучат алебарды стражников, грохочут щеколды, лязгают цепи подъемного моста; здание принимает посланных для аудиенции и тотчас вновь закрывается, оставляя внимательный взгляд безотрывно смотрящим, а хобот принюхивающимся, дабы не пропустить какого-нибудь злодея с дурными намерениями. В помещениях Замка в нишах перед распятиями горят масляные лампы, и язычки пламени пляшут над фитилями из-за господствующих здесь сквозняков. Будто гонимые теми же сквозняками, служащие канцелярии регента носятся со всевозможными поручениями, подобные легчайшим пушинкам, тогда как в зале для аудиенций служащие и всякий другой, кто там оказывается, движутся с опаской и медленно, в присутствии власти как бы деревенея.