Владимир Голяховский - Это Америка

— А что думать? Если, как говорится, нашелся покупатель, надо продать, всё деньги.

Но Саша, юрист, засомневался:

— Продажа золота считается преступлением и строго карается законом.

— Так ведь мы не кому-нибудь продадим, а, как говорится, тетке твоей, — улыбнулась Надя.

Мягкий Саша был явно озадачен, но возражать не стал:

— Тетя Авочка замечательная, верно. Но я вмешиваться в это не хочу. Сама решай.

Практичная Александра заметила по — деловому:

— Надо цену узнать. Говорили, монеты по триста рублей ходят, а то и больше.

— Вы привезите их в Москву, у меня есть друзья, они цену скажут, — предложил Алеша.

Но Саша смутился еще больше, запротестовал:

— Нет — нет, я их даже трогать не хочу. И Наде не надо, чтобы ничего не случилось.

— Тогда давайте их мне, я отвезу и оценю. Если цена вас устроит, мама отдаст деньги.

Надя с некоторым сомнением посмотрела на Сашу, он понял все, обнял ее:

— Надюся, доверить драгоценности Алеше с Лилей — все равно что доверить их мне.

И начался ритуал открывания сундуков. Открыли тяжелые крышки, пахнуло густым запахом нафталина и кислой овчины. Под овчинными шубами в разных углах сундуков лежали завернутые в одежду новенькие монеты червонного золота.

Алеша засмотрелся на блестящие монетки, а Саша отвернулся.

Но как их безопасней будет везти? Тут проявилась Надина практическая сметка:

— А ну, Алеша, поди сними брюки, пусть Лиля принесет мне их. — И она вшила монеты по карманам и в складки пояса. — Теперь, как говорится, украсть сможет только тот, кто с тебя штаны сдерет.

Алеша надел брюки и почувствовал непривычную тяжесть, сделал несколько шагов — брюки сползали под тяжестью золота.

— Никогда не ходил в таких дорогих штанах. Спасибо, Надя, что хоть ширинку оставила.

Надя вручила ему подтяжки, он прошелся, походка стала странной. Лиля засмеялась:

— Ты ноги волочишь, как после полиомиелита, когда они слабеют.

— Как будто в штаны наложил, — шепнула ей на ухо Александра, и обе рассмеялись.

До Камы они доехали в такси, но идти обратно по скользкому льду было еще трудней. Алеша спотыкался, штаны сползали, он часто останавливался и подтягивал их. Лиля поддерживала его, и со стороны он казался инвалидом.

Вдруг Алеша остановился как вкопанный, ударил себя ладонью по лбу и громко рассмеялся:

— Мне вдруг пришло на ум: в тот день, когда мы узнали, что придется ехать в Чистополь, я расстроился и сказал тебе: «Человек предполагает, а боги смеются». А на самом деле мы добыли золотые монеты и посмеялись вместе с богами.

Вернувшись в Москву, они с вокзала приехали на квартиру родителей. Августа, увидев Алешину походку, испуганно воскликнула:

— Сыночек, что с твоими ногами? Почему ты их волочишь?

Алеша хитро улыбнулся, попросил:

— Можно я переодену брюки? — И дал ей подержать их в руках.

— Почему они такие тяжелые? — поразилась Августа.

Он рассказал родителям все, прибавив:

— Мама, если у нас с Лилей не хватит денег, ты добавишь нам своих?

— Сыночек, мы с Павликом отдадим все, чтобы только вам было там хорошо.

Распоряжение о высылке могло прийти Алеше каждый день, они знали — это их последние дни вместе. Лиля собрала ему одежду на все сезоны, упаковала в три чемодана и поставила их наготове в спальне. Делали они это по секрету от Лешки, 17–летнего сына Лили, чтобы не травмировать молодую душу и чтобы он по — мальчишески не сболтнул приятелям.

В их писательском кооперативе живо обсуждали новости об отъезде евреев в Израиль — большинство писателей и их жены были евреями. Конечно, обсуждали и высылку Алеши Гинзбурга, считали, что за Гинзбургом поедет его жена. Тогда освободится еще одна квартира.

По ночам, когда дневные заботы и тревоги кончались, Лиля прижималась к Алеше, чтобы он запомнил ее ласки, тосковал по ним. Она отдавалась ему с нежностью и силой, впивалась в него губами, руками, ногами, старалась вобрать в себя всю его страсть. В такие минуты они погружались друг в друга целиком и оставались одни на всем свете.

Устав и обессилев, Лиля ненадолго забывалась на его плече, но вскоре просыпалась, нервно вздрагивала, и думы и заботы мгновенно заполняли ее. Она шептала:

— Боже мой, как все это мучает!..

Алеша просыпался от ее шепота, успокаивал ее, гладил, целовал:

— Что тебя мучает?

— Все, но особенно волнует судьба Лешки. Ему еще надо окончить школу. Какое будущее ждет его там, если он не успеет?

— А какое будущее ждет его в Советской России? Ничего хорошего. Америка — страна возможностей, она может дать ему все.

— Страна возможностей… Только не с его мрачным характером. По нему все вокруг виноваты, все плохие, кроме него. Я даже боюсь, вдруг он заартачится и не захочет уезжать.

— Захочет. Он растет в большой нелюбви к советской власти. Уверен, что он захочет эмигрировать.

— Ты называешь это эмиграцией, а по — моему, это настоящее беженство. Мне мама рассказывала, как она бежала, когда арестовали отца, повторяя про себя: «Бежать, бежать, бежать…» А потом мне пришлось бежать из Албании, и я тоже говорила себе: «Бежать, бежать, бежать…» И теперь снова бежать! Это ужасно![2]

Лиля с тоской смотрела на их устроенную уютную жизнь и постоянно пребывала в подавленном настроении. Ей с сыном не остается ничего другого, как бежать из России — бежать, бежать навсегда.

Как и когда сказать Лешке про отъезд, они обсуждали между собой с первого дня. Строптивый и задиристый, он вырос с негативным налетом пренебрежения ко всему. Лилю очень беспокоил его характер, она жаловалась отцу и Августе:

— До четырнадцати лет был хороший мальчик, интересовался историей, ездил на семинары в археологический клуб, делал заметки на полях прочитанных книг. А потом его как будто подменили. Всё ему не нравится, всех он критикует, особенно школьных учителей. Послушать его, так они ничего не знают и преподают не так. Что бы ни случилось, у него всегда все виноваты, кроме него самого. Ну просто врединой стал!..

Павел успокаивал ее:

— Он проходит через период негативизма, переживает юношеский кризис личностного самоопределения. Это все временное.

Но у Лили было другое мнение:

— Да не временное это! Это в нем говорят его албанские гены…

Характер у Лешки был действительно сложный. Он рос в интеллигентной среде, и в нем сформировались те же ценности, что у всех. Но жизнь без отца наложила на личность отпечаток сумрачности. Родился он в Тиране, столице Албании, Лиля назвала его в честь своего троюродного брата Алеши. Тогда у нее и в мыслях не было, что ей суждено бежать из Албании, остаться одной и через годы сойтись с этим Алешей. Чтобы не путать их, теперь сына стали называть Лешкой.