Валерий Шубинский - Владислав Ходасевич. Чающий и говорящий

Правительственная политика, по мысли Брафмана, должна была заключаться в том, чтобы «уничтожить все то, что создает из евреев отдельную общину, чтобы подчинить их в этом отношении общим государственным законам»[17]. Надо, чтобы единственной возможностью выхода из «гетто», из ненавистного и Брафману, и его оппонентам местечкового мира, было крещение. Яков Александрович исступленно верил: только отказ и от национальности, и от религии отцов может избавить угнетенных «плебеев» от власти «патрициев». «Эмансипация евреев в ее конечном значении есть эмансипация человечества от еврейства», — Брафман охотно подписался бы под этими словами Карла Маркса, хотя как монархист и царский чиновник едва ли симпатизировал радикальному немецкому философу.

Евреи Российской империи Брафмана ненавидели. И потому, что его труды повлияли на политику царских властей (и на последующую публицистику по «еврейскому вопросу» на русском языке), и из-за суровости, которую проявлял он в качестве цензора. Между тем историки отмечают, что у Брафмана был своего рода «двойник» — писатель Григорий Богров, чьи «Записки еврея», напечатанные в 1871–1873 годах в «Отечественных записках», как и последующие повести «Пойманник» и «Маниак», вызвали горячий интерес и в еврейской среде, и за ее пределами. Пафос этих книг, пронизанных неприязнью к еврейской религиозной и финансовой «олигархии», во многом напоминает пафос книг Брафмана. Но Богров (формально до последних лет жизни сохранявший верность иудаизму) апеллировал не к ненавистным царским властям: его записки появились в журнале, издававшемся культовыми прогрессивными писателями — Николаем Некрасовым и Михаилом Салтыковым-Щедриным. Едва ли, впрочем, они относились к евреям лучше, чем Кауфман и Делянов (вспомним хотя бы карикатурных еврейских банкиров из некрасовских «Современников»), зато сама еврейская молодежь находилась под обаянием их освободительных идей.

Почему об этом стоит вспомнить сейчас? Дело в том, что у Григория Исааковича Богрова был внук: Богров-внук, странная искаженная тень аксаковского Багрова-внука. Тот самый Дмитрий Григорьевич Богров, помощник присяжного поверенного из Киева, чей выстрел в Петра Столыпина в 1911 году сыграл роковую роль в российской истории. И у Якова Александровича Брафмана был внук — поэт Ходасевич.

В какой же семье выросла Софья Яковлевна Брафман? Вацлав Ледницкий, ссылаясь на устное свидетельство самого Ходасевича, называет князей Радзивиллов, знаменитых литовских аристократов, породнившихся и с польскими королями[18]. Но Ходасевич упоминает о «бедной, бедной семье», в которой встретил «счастье свое» его отец. Семья эта жила «там, где Вилия в Неман лазурные воды уносит», то есть на территории современной Литвы, Литвы в узком смысле. Анна Ходасевич утверждала, что ее свекровь воспитывалась «в католическом пансионе». Так или иначе, родным языком Софьи Яковлевны был польский, родной культурой — польская.

Этой культурой пыталась она заразить и своего младшего сына в самые первые годы его жизни.

«По утрам, после чаю, мать уводила меня в свою комнату. Там, над кроватью, висел золотой образ Божьей Матери Остробрамской. На полу лежал коврик. Став на колени, я по-польски читал „Отче Наш“, потом „Богородице“, потом „Верую“. Потом мама рассказывала мне о Польше и иногда читала стихи. То было начало „Пана Тадеуша“. Что это было за сочинение, толком узнал я гораздо позже, и только тогда понял, что чтение не заходило далее семьдесят второго стиха первой книги. Всякий раз после того, как герой (которого имя еще не было названо) только что вылез из повозки, побежал по дому, увидел знакомую мебель и часы с курантами и с детской радостью

мать начинала плакать и отпускала меня»[19].

«Пан Тадеуш» — поэма Адама Мицкевича, написанная в 1834 году в эмиграции и посвященная воспоминаниям о старом шляхетском поместном быте. Ничто, вероятно, не связывало Софью Ходасевич с этим миром, кроме родного польского языка, чудесным образом преображенного гением поэта. Мы не знаем, от кого унаследовал Владислав Ходасевич поэтический дар, но поэтический слух, способность воспринимать стихи, любовь к ним — это, видимо, от матери. Любовь к покинутой родине заключалась в первую очередь в любви к родной поэзии.

Сам Ходасевич вспоминал свои детские беседы с матерью не только в прозаическом эссе, но и в лирическом наброске, относящемся к 1917 году и оставшемся в рукописи:

Но все же — Польша или Литва? Вилия или Висла? В старинной русской поэтической традиции две страны сливаются, но на деле это не так. На Литве (старинная форма, подобная старинному же «на Руси» и дожившему до нашего времени, но ныне тоже вытесняемому под влиянием неумных политических соображений «на Украине») поляки были иноязычной элитой или колонистами. Для родителей Ходасевича (как и для Мицкевича) Литва была физической, земной родиной, а Польша — родиной духовной, мистической[20]. Так воспринял ее и маленький Владислав:

«Я никогда не видел ни Мицкевича, ни Польши. Их так же нельзя видеть, как Бога, но они там же, где Бог: за низкой решеткой, обитой красным бархатом, в громе органа, в кадильном дыму и в золотом, страшном сиянии косых лучей солнца, откуда-то сбоку падающих в алтарь. <…>

Бог — Польша — Мицкевич: невидимое и непонятное, но родное»[21].

Верность этому волнующему, но абстрактному образу не могла быть прочной; «окончательное обрусение» наступило уже в детские годы. Только что процитированное стихотворение было полностью переписано в 1923 году. Вторая строфа этого позднего, гораздо более известного варианта звучит так:

Восемь томиков — это собрание сочинений Пушкина. Как и для матери, для сына истинной родиной были стихи. Но не «Пан Тадеуш», а «Евгений Онегин», «Цыгане», «Медный всадник». Конечно, Мицкевич, как и другие польские классики (прежде всего Словацкий и Красиньский), составлял важную часть внутреннего мира Ходасевича. Важную, но все же не первостепенную.