Царские дети и их наставники - Борис Борисович Глинский

Эта подвижная жизнь приводит в отчаяние Наталью Кирилловну, видящую в занятиях сына опасность для его жизни и здоровья: жизни — со стороны врагов, приютившихся под защитою Софии, здоровью — со стороны шумных пиров и близости к опасному занятию, каким она считала мореплавание. Да и преданные ей люди, как, например, князь Борис Голицын, постоянно настаивали на том, что пора уже Петру Алексеевичу ближе ознакомиться с делами государственного управления, что время детства и непрерывных забав миновало.

В этих речах была большая доля правды: Пётр взял из московской жизни, с одной стороны, и жизни «Немецкой слободы», с другой, все то, чему они его могли научить. Своим развитием и знаниями он уже перерос требования, которые предъявлялись тогда к монарху, и, воссев на прародительский престол, решительно ничем не уступил бы своему деду и отцу в первые годы их царствования.

Недоставало опытности. Но разве у его деда и отца эта опытность была спервоначалу, разве они в своих деяниях не руководились указаниями приближенных? Конечно, да. А вокруг Петра Алексеевича уже образовался кружок лиц, могший в серьёзных вопросах жизни и управления дать ему необходимые советы и указания. Такими лицами были: князь Борис Голицын, человек умный, влиятельный и не без образования, и Андрей Матвеев, просвещённый и развитой 22-летний боярин, ценивший европейскую образованность, много видавший и испытавший уже на своём веку.

Наконец к Петру тяготели все иностранцы Москвы, без которых и правительство Софии не могло уже обходиться, особенно в делах военных. Такими сочувствовавшими молодому царю иностранцами-военачальниками были Гордон и Лефорт, с которыми в течение 1688–1689 годов Пётр Алексеевич успел коротко сблизиться и сдружиться. Таким образом, в 1689 году обстоятельства сложились настолько благоприятно для Петра, что он с лихвою мог располагать всем тем, что требовалось от московского самодержавного венценосца. Он был даже женат, по выбору матери, на смирной и благочестивой девушке из семейства Лопухиных, Авдотье Феодоровне.

Свадьба Петра была задумана Натальей Кирилловной немедленно по его возвращении из Переяславля: этим она надеялась прикрепить своего непоседливого сына к месту, остепенить его и побудить отвернуться от приятелей из «Немецкой слободы».

Но расчёты любящей матери оказались неверными: «Немецкая слобода» и те начинания, которыми он там запасся, настолько срослись со всем его существом, что ими уже он не в состоянии был поступиться даже ради любящей и молодой жены. «Немецкая слобода», таким образом, пересилила дворцовый терем!

Не прошло и месяца после свадьбы (27 января 1689 года), как Пётр умчался на Переяславское озеро поглядеть, что делают там старые приятели — Брант и Корт; а во второй половине апреля он снова обосновывается здесь уже на более продолжительное время, весь поглощённый интересами мореплавания и судоходства.

Вот его письмо к матушке с отчётом о времяпровождении:

«Вселюбезнейшей и паче живота телесного дражайшей моей матушке, Государыне Царице и великой Княгине Наталии Кирилловне. Сынишка твой, в работе пребывающий Петрушка, благословения прошу, и о твоем здравии слышать желаю, а у нас молитвами твоими здравы все. А озеро всё вскрылось сего 20 числа, и суды все, кроме корабля, в отделке; только за канатами станет: и о том милости прошу, чтобы те канаты, по семисот сажень, из Пушкарского приказу, не мешкав, присланы были. А за ними дело станет, и житье наше продолжится. Посем паки благословения прошу».

Матушка, видя, что сын снова погрузился в свои прежние занятия, шлёт с нарочным ему приказ вернуться к годовщине смерти брата Феодора; но Петру не до панихид, не до придворных обрядов, и он спешит с ответом:

«Вселюбезнейшей и дражайшей моей матушке, Государыне Царице Наталии Кирилловне, недостойный сынишка твой, Петрушка, о здравии твоём присно слышати желаю. А что изволила ко мне приказывать чтоб мне быть в Москве, и я быть готов; только гей-гей, дело есть. И то присланный сам видел, известит яснее, а мы молитвами твоими во всякой целости пребываем».

К просьбам матери возвратиться скорее в Москву присоединилась и молодая царица, писавшая мужу:

«Государю моему радости, Царю Петру Алексеевичу. Здравствуй, свет мой, на множество лет! Просим милости, пожалуй, Государь буди к нам, не замешкав. А я при милости матушкиной жива, женишка твоя Дунька челом бьёт».

Такая переписка между Москвой и Переяславлем возобновлялась неоднократно. Мать, чуя своим любящим сердцем, что над головой сына скопляется гроза, усиленно зовёт его домой, а он, не ведая забот и тревог, весёлый и радостный, шлёт ей известия о кораблях.

«Гей, о здравии слышать желаю и благословения прошу, — пишет он ей, — а у нас все здорово, а о судах паки подтверждаю, что зело хороши все, и о том Тихон Никитич сам известит. Недостойный Petrus». [1]

Скоро, однако, царственному плотнику-подмастерью пришлось внять голосу матери, временно устраниться от любимых занятий и любезных ему мастеров «Немецкой слободы» и действительно подумать о своей дальнейшей судьбе. Притязаниям Софии наступила пора дать отпор, и настало время променять топор, пилу и барабан на единодержавный скипетр, для которого семнадцатилетняя рука его уже достаточно окрепла.

Осенью 1689 года у него произошёл окончательный разрыв с сестрою, которую, по настояниям близких ко двору Натальи Кирилловны лиц, он решил устранить от незаконного участия в управлении делами государства.

Придя к такому решению, он писал старшему брату, царю Ивану Алексеевичу: