Глаз бури - Питер Рэтклифф

Я нашел ростовщика, который покупал медали. Ну, сказать «нашел» будет, наверно, не совсем верно, поскольку и в самом деле какое-то время искал такого, как он, но как только мы встретились, то стал одним из его самых постоянных клиентов. Я относил медали в ломбард по одной, где владелец давал мне полкроны (12½ пенсов) за каждую. Потом я так и не выкупил их, и, несомненно, когда истек срок их выкупа, они были проданы какому-то коллекционеру. Деньги я потратил, наблюдая за игрой «Манчестер Юнайтед», убеждая самого себя, что медали используются во благо.

Мой отец так и не узнал, куда делись его медали. Вероятно, он думал, что они были утеряны во время одного из дюжины наших переездов, потому что моя мать, в характере которой было что-то от цыганки, постоянно менялась муниципальными домами и квартирами с другими людьми. Она отвечала на объявления от единомышленников, и мы просто менялись домами. Новое жилище всегда находилось в радиусе десяти миль, но мы так часто переезжали, что я иногда забывал, где точно мы живем.

К 1958 году мы находились уже на середине этого жилищного цикла и жили в Уитеншо, — суровом, обширном муниципальном поместье на южной окраине Манчестера. Посторонние считали, что обитатели муниципальных домов в Уитеншо были настолько дикими, что убивали и съедали слабых. Это было не плохо — это было очень плохо.

В те дни, даже в суровых районах, многие семьи из рабочего класса держали в своих домах, как святыню, «лучшую» комнату. Мы не были исключением, сохраняя то, что мы называли «гостиной», хотя места катастрофически не хватало. Вот мы и оказались семьёй из семи человек, втиснувшейся в террасный дом с тремя спальнями. Мне приходилось спать в одной кровати с братом, две мои сестры спали в другой комнате, и мой младший брат, который учился в школе для глухих и приходил домой только на выходные, тоже спал в нашей постели. Дополнительная комната могла иметь огромное значение, но мы заходили в нашу гостиную, комнату на первом этаже в передней части дома, только на Рождество, Пасху или Троицын день. Она оставалась нетронутой — настолько безупречно чистой, что на полу можно было проводить операцию на головном мозге. Между тем, когда мы не находились в постели, мама, папа и все остальные обитали в задней комнате, как та старуха, которая жила в башмаке[11]. Это был полнейший бедлам.

В задней комнате также находилась кухня и большая раковина. У моей мамы была стиральная машина с вальцами для белья сверху, куда она вручную загружала чистую мокрую одежду, и ролики отжимали бóльшую часть воды, которая со свистом стекала в раковину. Затем мама брала влажное, сплющенное белье и подвешивала его сушиться к деревянной сушилке, прикрепленной к потолку, которую можно было поднимать и опускать с помощью веревки, натянутой на шкивы. Чтобы собирать капли, она стелила на ковре газеты. В дни стирки мы все сидели и смотрели телевизор, разглядывая развешенное белье. Все было мокрым, и в сочетании с жаром от угольной печки создавалось впечатление, будто ты находишься в джунглях.

В нашем доме был крохотный задний дворик, половина которого была вымощена какой-то сумасшедшей брусчаткой, а другая половина представляла собой крошечный участок лысеющей травы, примыкавшего к забору, за которым простирались игровые поля начальной школы, в которой я учился. На этом клочке заднего дворика — словом «лужайка» его не удостоить — мы с братьями построили халабуду, которую использовали в качестве штаба банды, набранной нами среди других беспризорников. Иногда мы врывались в школьную лавку и воровали пачки чипсов, а иногда тырили печенье в магазине на углу. Это было не совсем плохо. Мы просто брали друг друга «на слабо», как и положено детям.

Бóльшую часть времени нам было скучно, и некоторые из традиционных мальчишеских развлечений были для нас закрыты. Никто из нас не был бойскаутом. Командир скаутов был слишком хорошо осведомлен о нашей коллективной репутации сорвиголов, чтобы пустить нас к себе; кроме того, мы не могли позволить себе иметь форму. Однако, когда скауты проводили неделю «Боб-джоб»[12] для сбора средств, мы ходили по домам, притворяясь членами их местной ячейки. Мы хорошо делали свою работу, но деньги оставляли себе.

Благодаря сочетанию удачи и хитрости бóльшая часть наших легкомысленных или нечестных действий сходила нам с рук. Однако я полностью потерял берега, когда выяснили, что я, будучи учеником прислужника, воровал из ящика для пожертвований в местной католической церкви. Возможно, меня беспокоила совесть, и я взял совсем небольшую сумму, но совершил ошибку, купив на нее сладости в одном из местных магазинов.

Одна особенно любопытная соседка — как ни странно, я до сих пор помню ее имя, Кэт Сайкс, — жившая в четырех дверях от нас, оказалась в это время в магазине. На следующий день она сказала моей матери:

— Если бы ты сказала мне, что тебе что-нибудь нужно в магазине, я бы купила это для тебя.

Когда мама ответила, что ей ничего не было нужно, вечно любознательная Кэт сказала, что видела, как я там что-то покупал у прилавка. Моя мать знала, что у меня нет денег, а значит, мне незачем было ходить в магазин, — если только это она не посылала меня за чем-нибудь.

Возмездие не заставило себя долго ждать. Когда я вернулся домой, мама подозвала меня к себе и спросила:

— Питер, что ты делал в магазине?

Я отвел взгляд и сказал:

— Ничего.

Возможно, это являлось результатом католического воспитания, но всякий раз, когда я лгал, я краснел. Теперь я почувствовал, как мое лицо и шея покраснели. Моя мать взглянула на меня и сказала:

— Ты мне лжешь. Итак, что ты делал в том магазине?

Тогда я ответил ей, что купил сладости на деньги, которые нашел на улице, возвращаясь из церкви. После недолгого раздумывания последовал ответ:

— Ты украл пожертвования.

Мои отрицания были бесполезны, потому что чем больше я протестовал, тем очевиднее становилось, что я лгу. Когда она, наконец, заставила меня признаться, то потащила меня к священнику. Тот устроил мне ужасный выговор, преисполненный греха и проклятий, и уволил меня с должности ученика прислужника. Это было довольно хорошее место, потому что я мог заработать около десяти шиллингов (50 пенсов), помогая ему на свадьбах, которых, казалось, было довольно