Семья. О генеалогии, отцовстве и любви - Дани Шапиро

не был мне отцом. То, что он был отцом Сюзи, сомнений не вызывало. Она была на него похожа. У нее были его глаза и такой же овал лица. Она, получившая образование в иешиве жительница Нью-Йорка до мозга костей, походила на него манерой говорить, даже модуляциями голоса. Я же, наоборот, совершенно не была похожа ни на отца, ни на других родственников по отцовской линии. Я была светлокожей, очень светловолосой и голубоглазой. Всю жизнь мне приходилось отбиваться от замечаний, что я не похожа на еврейку, но у меня не было причины сомневаться в своей биологической связи с папой. Это был мой папа. Но теперь — среди минного поля сомнений — я не сомневалась в происхождении Сюзи по отцу. Только в своем собственном.

Чем беспорядочнее становились мысли, тем более выверенными были действия, будто аккуратно сложенными футболками и джинсами можно было все поправить. Снизу до меня доносился голос Майкла. Неужели в столь позднее время кто-то ответил на звонок? Где хотя бы находится эта самая Ancestry.com? Я представила себе огромный склад, заполненный тысячами пластиковых пробирок.

Я старалась все обдумать, но восприятие было притупленным, как будто по голове ударили кувалдой. В книге «Память, говори» Владимир Набоков задумывается над вопросом, как проанализировать затуманенное сознание, когда в арсенале только и есть что затуманенное сознание. Я начала с того, что было мне известно. Прежде всего, в моей ДНК пятьдесят два процента от восточноевропейских евреев-ашкеназов. Это же уму непостижимо! Я, безусловно, чистокровная еврейка, ведь оба моих родителя евреи. Меня воспитали в ортодоксальных традициях. То есть я была до мозга костей еврейкой. Свободно говорила на иврите, пока училась в старшей школе. Я всю жизнь парировала непрекращающуюся череду вопросов о моем этническом происхождении безупречным изложением истории своей семьи. Мою пластиковую пробирку случайно перепутали с пробиркой какой-нибудь полуеврейки, которая сейчас тоже поставлена в тупик результатом своего ДНК-теста.

В результатах также числился некий двоюродный брат, о существовании которого я не подозревала. Он был обозначен голубым значком, какие бывают на дверях мужского туалета, рядом со значком были инициалы. Именно этот факт, как позднее расскажет мне Майкл, стал для него настоящим сигналом тревоги. Но не для меня. Я, конечно, знала всех своих двоюродных братьев и сестер. Наличие еще одного лишь убедило меня, что произошла ошибка.

Когда Майкл снова поднялся ко мне, была уже почти полночь. Через четыре часа надо было выезжать в аэропорт. Мне было холодно. Он обнял меня, но я успела заметить его взгляд. И осознать, что никогда раньше не видела, чтобы он так на меня смотрел. Ни когда умерла моя мать. Ни когда заболел наш сын. Если описать этот взгляд, в нем было что-то граничащее с жалостью. Наше открытие бесповоротно переиначило не мое будущее, а мое прошлое. Разумеется, Майкл это понял до того, как нашел номер горячей линии на сайте Ancestry.com. Он понял это, как только увидел расшифровку моей этнической принадлежности. Как только узнал про двоюродного брата, который пробрался в нашу жизнь, словно лазутчик из чужого мира.

— Никакой ошибки нет, — тихо сказал он.

В последующие недели каждый, кому я рассказывала об этом вечере, говорил примерно одно и то же: «Перепутали, наверное. Не может этого быть». Они говорили покровительственно. С негодованием. Они говорили из добрых побуждений. И ошибались. Миллионы людей проводили исследования ДНК в Ancestry.com, и ни одной подобной ошибки не случилось.

Вскоре после сделанного открытия я явственно припомнила один случай. Это произошло в 1988 году. Мне было двадцать пять, прошло ровно два года со смерти папы. В той автокатастрофе погиб мой отец, мама получила множество травм, и я на протяжении двух лет ее выхаживала. Одновременно с этим я училась в магистратуре Колледжа Сары Лоренс и писала свой первый роман — работала над ним так, будто от этого зависела вся моя жизнь, — собственно, так и было. Писательство было для меня попыткой придать своему горю некую форму. Меня то охватывало оцепенение, то раздирала боль. Казалось, этими двумя состояниями и определялось мое существование. Я отрезала волосы, рассталась с бойфрендом, бросила курить и пить. Все свободное время я посвящала чтению поэзии Адриенны Рич. Мне приходило в голову, что, возможно, я лесбиянка. Я сама себя не узнавала, была как неприкаянная.

Я не хотела оставлять маму одну во вторую годовщину смерти папы и позвала ее в университет на чтения, устроенные студентами магистратуры. Я заехала за ней на Уэст-Энд-авеню, и мы вместе продолжили путь на север, ехали около получаса.

По дороге нам не о чем было разговаривать. Как, впрочем, и раньше. Наши отношения дочки и матери были напряженными и противоречивыми, они были лишены той непринужденности любви, которую я испытывала к отцу. По злой иронии судьбы, когда я была маленькой, я мечтала и даже надеялась, что на самом деле она не моя мама. Безмолвие наше было не столько свойским, сколько напряженным и неловким. Но после аварии мы ступили на новую, незнакомую территорию. Она оправилась от травм намного быстрее, чем предсказывали врачи. Однако была слаба и ходила с палочкой. В аварии у нее очень пострадало лицо, которое собрали заново, нос теперь был немного набок и глаза чуть разной формы. Она часто напоминала мне, что, кроме меня, у нее никого нет.

Перед началом чтений студенты и сотрудники факультета собрались на прием в гостиной дома на территории кампуса, где каждому из нас вскоре предстояло читать отрывок из своей рукописи. Именно во время приема я представила маме свою сокурсницу по имени Рэйчел.

— Откуда вы родом, Рэйчел? — спросила мама.

— Из Филадельфии, — отозвалась Рэйчел.

— Ой, а моя дочь была зачата в Филадельфии. Произнесла уверенно, без запинки. За свои двадцать пять лет я этого ни разу не слышала. Воображение нарисовало отель, романтическую поездку на выходные. Но мама уже перешла к восхвалению достоинств «города братской любви».

— Как это я была зачата в Филадельфии? — переспросила я.

— Ах, тебе лучше не знать, — ответила мама. — История не из красивых.

В тот вечер — уже после усердных чтений, пенопластовых стаканчиков травяного чая, бумажных тарелок с печеньем — я в зимней темноте везла маму по автостраде Со-Милл-Ривер. За два года до этого, пока мама в критическом состоянии лежала в больнице Нью-Джерси, я похоронила отца на семейном участке Шапиро на кладбище в бруклинском районе Бенсонхёрст. Это были мои первые похороны. Папины сестра, брат, все мои двоюродные братья и сестры