Андре Моруа - В поисках Марселя Пруста

«Она была уверена, что имеет четкое представление о совершенстве и может отличить, когда другие более-менее к нему приближаются — это касалось того, как готовить некоторые блюда, играть сонаты Бетховена и радушно принимать гостей. Впрочем, для этих трех вещей оно заключалось в одном и том же: в своего рода простоте средств, строгости и обаянии. Ей претило, когда пряности добавляли в кушанья, которые этого не требовали безусловно, когда играли аффектированно и злоупотребляли педалью, когда, «принимая», выходили за рамки совершенной естественности и слишком много говорили о себе. Она утверждала, что по первому же кусочку, по первым нотам, по простому приглашению понимает, имеет ли дело с умелой кухаркой, настоящим музыкантом, хорошо воспитанной женщиной. «Будь у нее даже больше пальцев, чем у меня, ей все равно не хватает вкуса. Играть с такой напыщенностью столь простое анданте…» — «Может, она и блестящая женщина, и исполнена всяческих достоинств, но говорить о себе при таких обстоятельствах — это недостаток такта». — «Может, она и опытная кухарка, но готовить бифштекс с картошкой не умеет».

Такими же будут и представления самого Пруста о стиле.

Очень важно подчеркнуть, что эта семья была трогательно единодушна, и что традиционная мораль никогда не подвергалась сомнению. Трагедия, которой обернется для Марселя открытие мира и себя самого, объясняется резким контрастом между суровой, порой отталкивающей реальностью и тем, чем была для него семейная жизнь, защищенная добротой его матери и бабушки, их душевным благородством и нравственными принципами. Эти две женщины наверняка обожали и баловали хрупкого ребенка, чей склад ума так походил на их собственный. Что касается самого Марселя, то его ответы на вопросы, заданные в альбоме Антуанетты Феликс-Фор (впоследствии госпожи Берж), которые он написал в тринадцать лет, дают неплохое представление о его мыслях и чувствах в ту пору. Я приведу их, строго следуя оригинальному тексту, так как прежде их всегда удивительным образом урезали и искажали:

«Что для вас высшая степень несчастья? — Быть разлученным с Мамой.

Где бы вы предпочли жить? — В Идеальной стране, или, скорее, в стране моего идеала.

Ваш идеал земного счастья? — Жить рядом с теми, кого я люблю, с волшебством природы, со множеством книг и партитур, и с каким-нибудь французским театром неподалеку.

К каким недостаткам вы снисходительнее всего? — К частной жизни гениев.

Ваши любимые литературные герои? — Романтические, поэтические, те, что являются скорее идеалом, нежели примером для подражания.

Ваш любимый исторический персонаж? — Нечто среднее между Сократом, Периклом, Магометом, Мюссе, Плинием Младшим, Огюстеном Тьерри.

Ваши любимые героини в реальной жизни? — Гениальная женщина, которая живет как вполне обыкновенная.

Ваши любимые вымышленные героини? — Те, которые больше, чем просто женщины, но не выходят при этом за пределы своего пола; все, что есть нежного, поэтического, чистого, прекрасного, во всех жанрах.

Ваш любимый художник? — Месонье.

Ваш любимый музыкант? — Моцарт.

Какое качество вы цените в мужчине? — Ум, нравственное чувство.

Какое качество вы цените в женщине? — Мягкость, естественность, ум.

Какую добродетель вы цените больше всего? — Все те, которые не присущи лишь какой-нибудь одной секте, универсальные.

Ваше любимое занятие? — Чтение, мечтание, стихи.

Кем бы вы хотели быть? — Я не задавался этим вопросом, так что предпочитаю не отвечать на него. Тем не менее, я бы весьма хотел быть Плинием Младшим».

Доктор (позже профессор) Пруст так же, как и его жена, питал уважение к семейным обязанностям, но больше нее жил в миру. За последние годы девятнадцатого века он с бодрым достоинством поднялся по ступеням служебной лестницы и стал инспектором французской Гигиенической службы — владыкой «санитарного кордона» во время эпидемий; представлял Францию на многих международных конференциях и числился кандидатом в Академию, чему мы обязаны великолепными беседами с господином де Норпуа. Он был не прочь, чтобы с Марселем обходились по строже, дабы лучше подготовить его к самостоятельной жизни, но быстро обнаружил, что если младший его сын, Робер, рос мальчиком крепким и веселым, то старший страдал таким нервным беспокойством, что любое наказание, любой упрек вызывали у него опасный припадок.

Мы находим в «Сване» описание сцены, которая наверняка произошла в детстве с самим Марселем, однажды вечером, когда его мать, принимая гостей за ужином, не смогла прийти к нему в комнату, чтобы поцеловать на ночь. В отчаянии, «словно любовник, который чувствует, что его возлюбленная веселится там, где ему нельзя быть с нею», он не смог противиться желанию во что бы то ни стало поцеловать мать, когда та отправится в свою спальню. Непослушание вызвало гнев родителей, но малыш, казалось, был в таком горе, и так рыдал, что отец сжалился первым и заявил: «Так ты его до болезни доведешь, чего доброго. У него в комнате две кровати, ляг сегодня рядом…» Этот случай стал, как на то указывал сам Пруст, поворотным в его жизни, потому что он тогда впервые познал любовную тоску, а еще потому что в тот вечер матери пришлось отказаться от своего намерения быть твердой. Невротический уход в себя, который мало-помалу заставит его отгородиться от общественной жизни и сделает из него одновременно «великого больного» и великого писателя, начался именно той комбрейской ночью.

Детство Пруста проходит в четырех декорациях, которые, преображенные и переплавленные его искусством, стали нам хорошо знакомы. Первая — это Париж, где он жил со своими родителями, в солидном буржуазном доме № 9 на бульваре Мальзерб. После полудня его водили на Елисейские поля, где, рядом с деревянными лошадками и купами лавровых деревьев, по ту сторону «границы, которую охраняют, расставленные через равные промежутки, бастионы продавцов ячменного сахара», он играл вместе со стайкой девочек, которым предстояло, слившись в одно лицо, стать Жильбертой. То были: Мари и Нелли де Бенардаки, Габриель Шварц и Жанна Пуке (позже, много позже: княгиня Радзивилл, графиня де Контад, госпожа Л. Л. Клотц и госпожа Гастон де Кайаве).

Вторая декорация — это Илье, где семья проводила каникулы у тети Амио, в доме № 4 по улице Святого Духа. Какое счастье — едва сойдя с поезда, добежать до Луары, вновь увидеть, в зависимости от времени года, цветущий боярышник или лютики на Пасху, маки и хлеба летом, и всегда — старую церковь под аспидным клобуком, усыпанным воронами, — овчарку, стерегущую стадо домов. Как ему нравилось в своей комнате, где длинные белые занавеси укрывали от взоров кровать, одеяло в цветочек, вышитые покрывала. Он любил вновь находить рядом с постелью «троицу» из стакана с синим рисунком, сахарницы и графина; на камине — стеклянный колпак, под которым тикали часы; на стене — образ Спасителя и ветки самшита, освященные в Вербное воскресенье. Но больше всего он ценил долгие дни, проведенные за чтением на Кателанском лугу — в маленьком парке, окрещенном так его владельцем, дядюшкой Амио.[6] В зарослях этого сада, расположенного на другом берегу Луары и окруженного прекрасной живой изгородью из кустов боярышника, в беседке, что существует и поныне, Марсель наслаждался глубокой тишиной, нарушаемой лишь золотым звоном колоколов. Там он читал Жорж Санд, Виктора Гюго, Чарльза Диккенса, Джордж Элиот и Бальзака. «Быть может, из всех дней нашего детства наиболее полно были прожиты те, которые мы даже не заметили, проведя их вместе с любимой книгой…»