Алла Марченко - Лермонтов

Судя по всему, случай с господином М., не устоявшим перед красноречием Михаила Васильевича, был типичным для деятельности последнего; иначе трудно представить себе появление «Письма из Чембара» – этого, по определению его автора, «анекдота, утешительного для друзей человечества», – на страницах столь солидного издания, каким был в те годы «Вестник Европы».

Вряд ли такого рода «анекдоты» были по нраву Елизавете Алексеевне: ее человеколюбие никогда не переступало границ семейного круга. Не слишком радовало практичную супругу Михаила Васильевича и его увлечение разного рода удовольствиями, равно как и страсть к изящным мелочам. Ей и сальные свечи хороши, тем более нонешние, на спиртовой, вощеной светильне – ясно горят, долго, и светильня тоненькая, редко снимать надобно; а ему восковые подавай, прозрачного виду. А то и французских из Москвы привезет. Мыслимое ли дело – 64 рубля ассигнациями за пуд?

Среди удовольствий, на какие горазд был Михаил Арсеньев, случались и самые что ни на есть банальные. Так, к примеру, однажды из московской поездки привез он в Тарханы карлика «менее одного аршина ростом». Куда делся уродец, когда затейнику надоела диковинка, неизвестно, но в течение двух или трех месяцев любопытствующие – и окрестные помещики, и крестьяне – могли наблюдать это представление сколько заблагорассудится: живая кукла имела обыкновение спать на подоконнике фасадного окна.

Однако были среди затей Михаила Васильевича и более оригинальные: елки, маскарады, домашние спектакли. Домашний театр не редкость в быту русского дворянства конца XVIII – начала XIX века. Даже тесть Арсеньева содержал некоторое время огромную труппу, известную всей Москве.[6] Но театр Алексея Емельяновича – обычный крепостной театр, дань моде и тогдашним представлениям о престиже.

В театральных же предприятиях его зятя и ведущим актером, и режиссером, и декоратором был он сам. И удивляли они не пышностью постановки, а изобретательностью, артистизмом и, главное, увлеченностью, какую вносил Арсеньев в провинциальные развлечения.

Неумение и нежелание Михаила Васильевича ограничить себя домашним кругом хотя и не слишком способствовали семейственности, но и не нарушали налаженного стараниями хозяйки течения бытовой жизни. Хуже было другое: и Елизавета Алексеевна, и Михаил Васильевич, заключая брачный союз, видели себя в окружении целого выводка детей. Однако после рождения Марии Михайловны Елизавета Алексеевна заболела тяжелой и, видимо, неизлечимой женской хворью. Идеального многодетного семейства не получилось; мечта Михаила Васильевича о сыновьях, на которых могла бы излиться энергия его нестареющей души, так и осталась мечтой. Единственная же дочь была тиха и болезненна. Ни в мать, ни в отца, полагал Арсеньев. Елизавета Алексеевна судила иначе; она-то видела: под тихостью тлеет опасный арсеньевский огонь, но предпочитала не делиться своими соображениями с мужем.

К тому же Михаил Васильевич начал дурить. Вот уж действительно – седина в голову, бес в ребро. Хотя какой из него старик? Это она в свои тридцать шесть выглядит почти пожилой женщиной, того и гляди перейдет в разряд почтенных старух, а ему хотя и за сорок перевалило – все молодец. И держится молодым, и чувствует по-молодому. Нет чтобы приволокнуться развлечения ради – влюбился! И страстно.

Елизавета Алексеевна придирчиво присматривалась к сопернице и не могла отыскать в ней изъяна: красива, изящна, жива, белолица – и это при резко-черных волосах! Разве что ростом не вышла – субтильна, но крупные женщины не в фаворе у Михаила Васильевича, в этом его супруга могла убедиться на собственном горьком опыте.

Проживала разлучница по соседству, именовалась госпожой Мансыревой и была замужем, но муж, человек военный, пребывал в вечном отсутствии, так что, пользуясь свободой сельских нравов, хозяйка села Онучи принимала чембарского предводителя безотказно. О том, что скрывалось за безотказностью, госпожа Арсеньева старалась не думать. Чувства черноглазой вертихвостки ее не интересовали; к тому же, судя по горести, какой предавался влюбленный супруг, там ничего и не было, кроме обычного кокетства, подогреваемого провинциальной скукой.

Ну что ж, и это надо перетерпеть: перемелется – мука будет.

Не перемололось.

1 января 1810 года, как и было заведено с тех пор, как Машенька встала на ножки, Михаил Васильевич затеял елку, а к елке – маскарад и спектакль, на этот раз из Шекспирова «Гамлета». И себе костюм смастерил – могильщиком вырядился, и гостей, как водится, наприглашал, и нарочного в проклятые Онучи отправил. Верного человека снарядил – камердинера своего, Максима. Да только с дурной вестью Максим воротился: муж-де явиться изволил, и в дому огни потушены. Сообщено по секрету было, на ухо, но в тарханском доме какие секреты?

Удостоверясь, что праздник не будет испорчен присутствием очаровательницы, Елизавета Алексеевна повеселела. Но обернулось трагедией – не аглицкой, выдуманной, а самой что ни на есть натуральной.

Вот какой запомнилась, в записи, сделанной П.Шугаевым, ночь с 1 на 2 января 1810 года гостям господина и госпожи Арсеньевых:

«Елка и маскарад были в этот момент в полном разгаре, и Михаил Васильевич был уже в костюме и маске; он сел в кресло и посадил с собою рядом по одну сторону жену свою Елизавету Алексеевну, а по другую несовершеннолетнюю дочь Машеньку и начал им говорить как бы притчами: “Ну, любезная моя Лизанька, ты у меня будешь вдовушкой, а ты, Машенька, будешь сироткой”. Они хотя и выслушали эти слова среди маскарадного шума, однако серьезного значения им не придали или почти не обратили на них внимания, приняв их, скорее, за шутку, нежели за что-нибудь серьезное. Но предсказание вскоре не замедлило исполниться. После произнесения этих слов Михаил Васильевич вышел из залы в соседнюю комнату, достал из шкафа пузырек с каким-то зелием и выпил его залпом, после чего тотчас же упал на пол без чувств и из рта у него появилась обильная пена; произошел между всеми страшный переполох, и гости поспешили сию же минуту разъехаться по домам. С Елизаветой Алексеевной сделалось дурно; пришедши в себя, она тотчас же отправилась с дочерью в зимней карете в Пензу… Пробыла она в Пензе шесть недель, не делая никаких поминовений».

Смерть хозяина не изменила бытового уклада Тархан. Подобно пушкинскому «почтенному бригадиру» Дмитрию Ларину, Михаил Арсеньев никогда не входил в экономические заботы супруги. Имение принадлежало ей (496 душ мужского пола с землями, лесными и всякими угодьями), следовательно, ей, владелице, и надлежало властвовать. И Елизавета Алексеевна властвовала. Не только хозяйственные распоряжения, но и деловые бумаги в присутственные места шли от ее имени. Не спросясь мужа, Елизавета Алексеевна переменила заведенный прежними владельцами поместья – Нарышкиными – порядок. Ввела три дня «барщины старинной», однако и «тарханить», то есть скупать в деревнях разного рода сельскохозяйственные излишки – от меда до овчин, – людям своим не запретила. Нарышкины держали крепостных на оброке, оброк же желали иметь не в натуре, а в ассигнациях; вот их мужики и изворачивались – «подтарханивали» («тарханами» называли в Пензенских краях мелких торговцев-перекупщиков). Арсеньева и рынок в селе своем повелела открыть. Беспокойство, конечно: при рынке – кабак, где кабак, там и гульбище. Но понимала: ежели не дать людям возможности подзаработать, придется «отрезать» от своего надела, своим доходом жертвовать. Число крепостных душ росло, а количество пахотной земли, закрепленной за крестьянским «миром», оставалось прежним. «Отрезáть» Елизавета Алексеевна не желала, однако и лохмотья видеть не хотела; вид нищеты весьма неприятно действовал на самолюбие «достаточной помещицы». В результате захудалое Никольское, Яковлево тож, проданное Нарышкиными за бездоходность, стало приносить солидную прибыль (в редкие годы ниже 20 000 рублей).