Владимир Радзишевский - Между жизнью и смертью: Хроника последних дней Владимира Маяковского

По-видимому, Мессинг, выслушав Агранова, тотчас отправил на место гибели Маяковского для общего надзора своего сотрудника. Тот появляется в квартире в одиннадцать часов и застает там из органов одного только поддежурного участкового инспектора Курмелева. Но вскоре подтягиваются сотрудник Московского уголовного розыска Овчинников[35], помощник начальника Оперативного отдела ОГПУ Олиевский[36], начальник Контрразведывательного отдела ОГПУ Семен Григорьевич Гендин[37] и начальник Оперативного отдела ОГПУ Рыбкин[38]. Олиевский и Рыбкин просмотрели переписку Маяковского, сложили в ящик, опечатали своей печатью и оставили на месте. Олиевский изъял предсмертное письмо…

Как только все они поместились в игрушечной комнате площадью около двенадцати квадратных метров в одно окно, с диваном, двухтумбовым письменным столом, книжным стеллажом, обеденным столиком и столиком журнальным, внушительным дорожным сундуком и выступающим из угла камином, да еще с распростертым посередине покойником!

В начале двенадцатого в комнату Маяковского начинается паломничество его друзей и товарищей. Заходит недавний сотрудник Маяковского по журналу Левого фронта искусства «Новый ЛЕФ» Василий Абгарович Катанян[39], разбуженный звонком Ольги Викторовны Третьяковой[40]. Всматривается в лицо покойного. За столом, на месте Маяковского, уже сидит чужой человек, собирается писать протокол. Очевидно, это дежурный народный следователь 39-го отделения милиции Синев[41], вызванный вместе с дежурным врачом-экспертом Рясенцевым[42]. Синеву предстояло составить протокол осмотра места происшествия и тела покойного.

— Что-то не найду здесь чернил… — говорит он.

Катанян дает ему свою ручку и выходит в переднюю.

Ручкой, заправленной фиолетовыми чернилами, дежурный следователь фиксирует:

«Посредине комнаты на полу на спине лежит труп Маяковского. Лежит головою к входной двери. Левая рука, согнутая в локтевом суставе, лежит на животе, правая, полусогнутая, — около бедра. Ноги раскинуты в стороны с расстоянием между ступнями в один метр. Голова несколько повернута вправо, глаза открыты, зрачки расширены, рот полуоткрыт. Трупной окоченелости нет. Губы, уши, кисти рук темно-синего цвета (трупные пятна). На груди на три сантиметра выше левого соска имеется рана круглой формы диаметром около двух третей сантиметра. Окружность раны в незначительной степени испачкана кровью. Выходного отверстия нет. С правой стороны на спине в области последних ребер под кожей прощупывается твердое инородное тело, незначительное по размеру. Труп одет в рубашку желтоватого цвета с черного цвета галстухом (бантиком). На левой стороне груди соответственно описанной ране на рубашке имеется отверстие неправильной формы, диаметром около одного сантиметра, вокруг этого отверстия рубашка испачкана кровью на протяжении сантиметров десяти диаметром. Окружность отверстия рубашки со следами опала. Брюки шерстяные коричневатого цвета, на ногах полуботинки желтые.

Промежду ног трупа лежит револьвер системы „Маузер“, калибр 7,65, № 312 045 (этот револьвер взят ОГПУ т. Гендиным). Ни одного патрона в револьвере не оказалось. С левой стороны трупа на расстоянии одного метра от туловища на полу лежит пустая стреляная гильза от револьвера „Маузер“ указанного калибра».

В этом описании нет противоречий. Как показало позднейшее исследование рубашки, бывшей на Маяковском в момент выстрела (судебно-медицинский эксперт A. B. Маслов[43], эксперт по судебной баллистике Э. Г. Сафронский[44] и химик-технолог, специалист по изучению следов выстрела И. П. Кудешева[45]), пистолет «Маузер» (его ошибочно называли револьвером) Маяковский держал в правой руке. Стрелял, прижав срез ствола к поверхности рубашки под углом (боковой упор). Отдача отбросила правую руку, и она застыла не согнутой в локтевом суставе, как левая рука, а лишь полусогнутой. Пистолет выпал из нее на полпути, оказавшись между разбросанными ногами. Стреляная гильза улетела вправо от ствола и была обнаружена там, где ей и положено быть: слева от туловища.

Позднейшие эксперты, конечно, обратили внимание на то, что выброс крови из раны, пропитавшей рубашку, был одномоментным, а значит, сразу после ранения Маяковский оказался на спине. Разумеется, он не стрелялся, стоя во весь рост, как можно подумать, исходя из положения тела на полу. Он стоял на коленях перед Полонской, сидевшей на диване. В этом положении он и выстрелил в себя. Его лицо, даже мертвое, было обращено глазами к дивану. И это еще один довод в пользу того, что Полонская была в комнате в момент выстрела.

Затем в квартире, где лежал мертвый Маяковский, появился поэт Николай Асеев[46]. Он жил неподалеку, на Мясницкой, против почтамта. Проснулся от возбужденных голосов в передней. Когда выскочил на голоса, услышал от соседки, художницы Варвары Степановой[47], жены Александра Родченко[48]:

— Одевайся скорей! Володя застрелился! Идем!

По улице мчался скачками. Но в Лубянском проезде сник. Как лунатик, подошел к двери Маяковского, приоткрыл, взглянул, отметил про себя, что он лежит носками к письменному столу, и закрыл. Ему вынесли стул, он присел в прихожей и застыл.

«Потом я видел, — рассказывает Катанян, — как бегом, через две-три ступеньки бежал наверх Агранов.

— Жив? — крикнул он на ходу».

Если это было именно так, то больше всего Агранов боялся получить утвердительный ответ. Ведь он уже доложил наверх о смерти.

Следом за Аграновым в комнату Маяковского вошел Николай Федорович Денисовский. Он вспоминал, что покойный лежал на полу, ногами к двери (?), в брюках и рубашке, без пиджака, — пиджак брошен на стул около письменного стола. На груди — маленькая прожженная дырочка и чуть-чуть крови. Еще ему запомнилось, будто Маяковский лежал, разметавшись, и даже одна нога его была заброшена на диван.

Примерно такое же впечатление осталось у художницы Елизаветы Александровны Лавинской[49] от фотографии, которую показывал через два дня Агранов окружившим его лефовцам в Клубе писателей, где прощались с Маяковским: «Это была фотография Маяковского, распростертого, как распятого, на полу, с раскинутыми руками и ногами и широко раскрытым в отчаянном крике ртом».

Слишком мала вероятность, чтобы карточка Маяковского, агонизирующего на полу, могла быть. Кому бы из соседей пришло в голову снимать умирающего? Да и откуда у них аппарат — немалая роскошь по тем временам? А до приезда «Скорой» Маяковский уже умер. Лишь по окончании следственных действий, прежде чем фотографировать, его вместе с ковром, на котором он лежал, подняли на диван. Ноги на диване не помещались, поэтому запрокинутую голову и плечи подняли повыше. Рубашку застегивать не стали. Руки, согнутые в локтях, уложили на поясе. Полуоткрытым оставили рот. Но глаза закрыли. И так сфотографировали. Вероятно, этот снимок и поразил Лавинскую. Затем рот сомкнули, свели вместе полы рубашки, под ноги подложили связки книг, тело вытянули как у спящего. И сфотографировали еще раз. Снимки эти уже в наше время получили распространение.