Дэни Вестхофф - Здравствуй, нежность

И сколь стойким было ее непонимание всего, что могло ранить, огорчить или оскорбить, столь же велики были снисхождение и даже интерес, которые она проявляла ко всему, что шло вразрез с вышеперечисленными низостями. Ее забота, привязанность, остроумие, ласка и пылкая любовь не знали границ. Именно в этих чувствах — а не в играх, деньгах, машинах или скорости — и проявлялась ее чрезмерность. Она чрезмерно любила, чрезмерно шутила, жертвовала всем (и собой в том числе) — тоже чрезмерно. И в этом — больше, чем во всем остальном, что было о ней написано или сказано, — Саган вела себя безрассудно. И была тысячу раз права.

Рассказывая мне о своем детстве и юности, моя мать всегда тщательно отбирала воспоминания. С одной стороны — трагические эпизоды, которые стоило с величайшей деликатностью упрятать подальше от моего внимания, с другой — моменты счастья, о которых мне можно было поведать. Очевидно, должны были иметь место и скучные или даже грустные истории, но она мне их не рассказывала; память носит избирательный характер, говорила она, а потому она сохраняет лишь самые радостные и самые удивительные воспоминания. Таким образом, из ее детства я знаю только забавные эпизоды. И когда ей случалось рассказывать мне вроде бы серьезные истории из своей жизни, все они, так или иначе, имели счастливый или непредвиденный конец.

Заходила ли речь о военном и послевоенном времени или же о том, что она пережила позднее, много позднее, когда мы жили вместе, я думаю, что моя мать всегда стремилась уберечь меня от излишне трагических, жестоких или грустных событий. Она знала, что не может защитить меня от всего, но были вещи, которые она считала достаточно шокирующими, чтобы не делиться ими со своим сыном. В общем, она всегда была проникнута той деликатностью, которая не позволяла ей ранить или навредить — ни словом, ни помыслом. «Несчастье — вещь недостойная. И к тому же она вас ничему не научит».

Когда мне было одиннадцать лет, на авиасалоне в Ле Бурже произошла страшная катастрофа. Российский «Ту-144», копия «Конкорда», рухнул на деревню Гуссенвиль. Я был в тот день дома с матерью, и, как назло, телевизор (обычно всегда выключенный) вдруг начал показывать новости. И когда в краткой сводке сообщили о показе фотографий с места происшествий, мать тотчас же попросила меня выйти из комнаты.

Несмотря на то что семейство Куаре проживало в Веркоре, моему деду было поручено управление заводами в Дофине, в Изере, в Сен-Марселене — регионе, который был превращен движением Сопротивления в одно из самых неспокойных мест во Франции, где разворачивались трагические эпизоды военного времени. Моя мать была избавлена от лицезрения самых жутких проявлений насилия и жестокости. Впрочем, ей все же пришлось наблюдать, как наголо обритых женщин выставляли напоказ прямо на улицах и как моя бабушка гневно кричала освободителям: «Вы не имеете права вести себя так же, как немцы!» В тот день она поняла, что мир нельзя поделить на черное и белое. Но настоящий шок от послевоенного периода приключился с ней в Лионе, в одном из местных кинотеатров, где она с ужасом просмотрела первые кадры о лагерях смерти. С этого дня она никогда не позволяла отрицательно отзываться в своем присутствии о «расовых» меньшинствах или угнетенных.

Однажды я видел, как она вежливо препроводила своего гостя к выходу, лишь потому, что он плохо говорил о евреях. В другой раз, на каком-то ужине, по той же самой причине — не помню точно, шла ли речь о евреях, или, быть может, о неграх, — она встала из-за стола, забрала свое пальто, сумку, взяла меня за руку и удалилась. К тому же с этого дня не могло быть и речи о каком-либо примирении с Богом. И хотя я считаю, что так или иначе моя мать была святой, на самом деле она была истинной атеисткой. Как и Фолкнер, она утверждала, что не религия, а праздность «порождает все наши благодетели и самые наши приемлемые качества: созерцание, спокойствие, лень, ненавязчивость, хорошее пищеварение, как физическое, так и духовное…»

Во время оккупации Пьер и Мари Куаре с тремя детьми бежали в Париж, где около полугода провели в Сен-Марселене, в доме, который все называли «пулеметчик», поскольку там во время войны 1870 года были расстреляны люди. В конце 1942 года, когда движение Сопротивления стало приобретать все больший размах, немцы занервничали и стали чрезвычайно осторожными. Однажды, когда мой дед был в отъезде, во двор дома явился молодой человек и спросил у бабушки, можно ли ему оставить свой грузовик за фермой. Бабушка, всегда готовая услужить, ответила: «Да, разумеется!» и больше об этом не думала. Вечером вернулся мой дед. Они говорили с бабушкой о том о сем, когда она вдруг вспомнила о том, что случилось днем, и воскликнула: «Слушай, а ведь недавно какой-то молодой человек попросил оставить свой грузовик на заднем дворе фермы!» Мой дед пошел посмотреть. Грузовичок оказался до верху набит всевозможным оружием. Тогда дед сел за руль этого грузовичка и, отъехав на несколько километров от дома, бросил его в поле, после чего вернулся домой пешком — злой, как черт. Вскоре после этого пришли немцы. Три их офицера были убиты неподалеку. Они обыскали все: дом, парк, соседние участки, хозяйственные пристройки, окрестности… Моя мать, ее брат Жак, сестра Сюзанна и остальные ждали, охваченные страхом, прислонившись спиной к стене дома. Некоторое время спустя после ухода немцев вернулся молодой человек и ледяным тоном потребовал вернуть ему грузовичок. К нему вышел мой дед и задал ему хорошую трепку.

У семейства Куаре также имелась квартира в Лионе, в ста километрах от Сен-Марселена, где Сюзанна обучалась в художественной школе. А весной 1944 года в Лионе и его предместьях начались бомбардировки союзной авиации. Когда завыли сирены, моя бабушка наотрез отказалась спуститься в подвал, потому что считала его отвратительным и грязным. Впрочем, однажды она все же была вынуждена присоединиться к остальным, когда взрывы стали особенно мощными. Во время налетов, несмотря на жуткий грохот, трясущиеся стены, падающие отовсюду обломки и крики людей, бабушка хранила потрясающее спокойствие. По всей видимости, оно передалось матери и ее сестре, поэтому они тихонько играли в карты и ждали, пока все закончится. Когда налеты прекратились и все вернулись из подвала в квартиру, моя бабушка открыла дверь на кухню и тут же увидела мышь, после чего потеряла сознание. Она, как и мой дед, не боялась ничего, даже бомб, но при этом испытывала панический, неконтролируемый страх перед мышами. Летом 1944 года мамин брат Жак, которому уже должно было исполниться шестнадцать или семнадцать лет, решил послужить родине и записался в ряды гражданской обороны. Он должен был оказывать помощь мирным жителям во время бомбардировок, разводить их по укрытиям, бомбоубежищам или госпиталям. Поэтому он раздобыл себе противогаз, каску и специальную униформу, которые тщательно укладывал прямо на кровати на случай, если его помощь потребуется посреди ночи. Но когда однажды ночью лионское небо прорезал вой сирен, Жак не проснулся. А моя бабушка и не подумала его будить. Она вовсе не хотела, чтобы ее сын, неоправданно рискуя собой, выходил из дома под бомбы, какая бы благородная ни была на то причина.