Рюрик Ивнев - Воспоминания

1933

Из всех моих приятелей и знакомых Анатолий Мариенгоф обладал самым сложным и противоречивым характером. Не знаю, унаследовал ли он от каких-нибудь предков это свойство, но оно приносило многим его друзьям большие огорчения. О таких народная мудрость гласит: ради красного словца не пожалеет и отца. Он в этом отношении необычайно похож на Григоровича, который прославился и тем, что даже близких друзей не мог не осмеивать, хотя очень любил их. Поэтому я назвал бы Мариенгофа Григоровичем нашего столетия.

Впервые я увидел Анатолия в 1918 году, когда зашел в издательство ВЦИК к директору, старому большевику Константину Степановичу Еремееву, бывшему редактору легального органа большевиков — газеты «Звезда» в Петербурге. В приемной увидел сидевшего за столиком молодого человека, совершенно не похожего на советского служащего. На фоне потертых френчей и галифе он выделялся своим видом и казался заблудившимся и попавшим в издательство ВЦИК петербургским лицеистом или гвардейским офицером. Черные лакированные ботинки, розовый лак на отточенных ухоженных ногтях, пробор — тоже гвардейский, и улыбка светского молодого человека.

Он вежливо спросил, кого я хочу видеть. Я сказал: Еремеева.

— Хорошо. Я доложу. — Но тут же сказал: — Садитесь, пожалуйста. Вы поэт?

— Да. Я — Рюрик Ивнев.

— Ах, Рюрик Ивнев! Очень приятно. Кстати, тут недавно видел Есенина. Он к нам тоже заходил. Состоялся разговор о новой школе поэтов. Он перебрал многих и все время говорил: тот не подходит, и этот — тоже. Потом вдруг вспомнил: Рюрик Ивнев… Я с ним знаком по Петербургу, и уверен, что это будет хорошо.

Начался длительный разговор. В это время дверь открылась и показался Еремеев. Я был крайне удивлен, когда он обнял мен и сказал:

— Рюрик Ивнев, где же вы пропадали все это время?

Я не помню, что ответил на этот неожиданный вопрос. Но он дальше не стал ни о чем расспрашивать, а попросил зайти к нему в кабинет. Мы вошли вместе. Он поинтересовался, что я делаю сейчас. Я сказал, что секретарствую у Луначарского.

Он ответил:

— Я это знаю. А теперь скажите, у вас есть какая-нибудь вещь для издательства?

Я сказал Еремееву:

— Есть пьеса «Больша медведица». И хотя моя пьеса не понравилась Анатолию Васильевичу Луначарскому, вам ее дам.

Константин Степанович ответил:

— С Анатолием Васильевичем я не всегда соглашаюсь.

Мы простились, и я вышел из кабинета.

Мариенгоф встретил меня с той же светской улыбкой:

— Ну как?

— Просил принести мою пьесу «Большая медведица».

Мариенгоф деловито спросил:

— Сколько в ней действий?

— Пять.

— Ну, это замечательно! Это целое состояние! Недавно Александра Михайловна Коллонтай получила за свои произведения целый чемодан керенок.

Мы условились, когда я принесу пьесу.

Так началось мое знакомство с Мариенгофом. Это было еще до рождения ордена имажинистов.

В скором времени в издательстве ВЦИК вышел в свет альманах «Явь», который, как известно, подвергся уничтожающей критике. Больше всего досталось Мариенгофу.

В газете «Советская страна» и я и Есенин печатали свои стихи. Мариенгоф почему-то ее игнорировал. Манифест имажинистов за подписью всех нас был опубликован в этой газете. Позже я узнал, что он каким-то образом появился и в воронежском журнале «Подъем».

Через несколько дней я встретил Сергея Есенина. Речь зашла о Мариенгофе. Он похвалил стихи Анатолия и сказал:

— Нам надо будет собраться в Козицком переулке.

Вскоре наше знакомство с Анатолием перешло в большую дружбу. Я понял особенности его характера и не обращал внимания на его нелепые выдумки, как, например, эпизод из «Романа без вранья», в котором один человек, приехавший из Африки, рассказывал о каком-то племени, где мужчина в случае измены жены съедал ее. И я, якобы, на это воскликнул: «Как это мило!»

Мы часто встречались. Я был в квартире в Козицком переулке (ныне улица Москвина).[18] Там жил Есенин, Мариенгоф, часто бывал Григорий Колобов,[19] которого Анатолий потом в своем «Романе без вранья» кровно обидел.

Дело в том, что Григорий Колобов был особо уполномоченным НКПС, имел отдельный вагон, который по его приказанию прицеплялся к любому поезду. В этом вагоне с ним ездил С. Есенин и А. Мариенгоф. В ту пору продуктов было очень мало, и когда вагон въезжал в места, где их было больше, они покупали там продукты. Однажды на Украине находившийся в вагоне ординарец купил много кур. И вдруг оказалось, что нет ни грамма соли. Настроение путешественников было испорчено: без соли куры совершенно не вкусны. Чтобы исправить оплошность, ординарец начал интересоваться на следующих станциях, есть ли соль. Иногда и Гриша спрашивал его о соли. А так как соль стоила невероятно дорого, он как-то спросил: «Почем соль?» Для Мариенгофа это послужило находкой для будущих насмешек над Колобовым. Приехав в Москву, он начал всем рассказывать про свои поездки и говорил, что Гриша Колобов на всех станциях высовывался из окна и спрашивал: «Почем соль?» Он его так и прозвал: «Почем соль?»

Это дошло до наркомата и кто-то из высшего начальства понял это как спекуляцию. Колобов вынужден был уйти на другую работу. Все это случилось неожиданно для Мариенгофа. Он не мог себе и представить, что обычная шутка, даже злая, может причинить человеку такую неприятность.

Как известно, «Роман без вранья» был принят в штыки и до сих пор считается одиозным. Русская публика не привыкла к такого рода шаржам. Во Франции, например, все бы только посмеялись. Когда секретарь Анатоля Франса после его смерти опубликовал забавные и нелепые вещи про своего патрона, никто этому не удивился, но и не воспринял всерьез. Иное дело у нас.

Большинство литературоведов недооценили таланта Мариенгофа. Я не говорю о безоговорочном признании его как поэта. Стихи его своеобразны и, грубо выражаясь, высосаны из пальца, поэтому в дальнейшем стихов он не писал, а сочинял романы, а во время Отечественной войны — острейшую сатиру, которая была сильным оружием в борьбе с фашизмом.

В 1928 году он предложил мне инсценировать роман Н. Чернышевского «Что делать?» Я согласился. Работу мы выполнили, но ни один театр не принял ее. Позже А. Мариенгоф написал несколько пьес. Но ему поразительно не везло. Если даже какая-нибудь пьеса и была принята, то через некоторое время ее запрещал репертком. Так было и с его пьесой «Наследный принц».

Самое тяжелое в жизни А. Мариенгофа была потеря сына. Это было в Ленинграде, куда он переселился в тридцатые годы. Мальчик, наслушавшийся о самоубийстве С. Есенина, не по летам развитой, умный и талантливый, вдруг неожиданно, без всяких к тому поводов, повесился. Это произвело очень тяжкое впечатление как на А. Некритину, так и на Анатолия и долгое время было очень трудно говорить с ними об этом.