Михаил Казовский - Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка…

– Вашу фамилию как произносить следует – Ле́рмонтов или Лерма́нтов? Я слышал оба варианта.

Михаил улыбнулся.

– Оба существуют. Мой отец писался Лерма́нтов. Он считал нашим дальним предком вице-короля Португалии герцога Лерма́. Но мои тетушки ему возражали: говорят, что свой род мы ведем от шотландского дворянина Томаса Ле́рмонта, барда и провидца. Кстати, в наших родичах и лорд Байрон.

Безобразов почесал подбородок.

– Стало быть, вы, как и родич, пишете стихи? Я, признаться, сам-то не читал. А они у вас только в списках или есть печатные?

– Вот в недавней книжке «Современника» нумер два было помещено мое сочинение про Бородино. Отмечая четверть века сего сражения.

– Не видал. В нашу глушь журналы поступают с задержкой. А прочтите отрывок, коли вам не трудно. Так, из чистого любопытства.

– Отчего ж, извольте. – Михаил откашлялся, слегка помедлил, словно вспоминая, и начал нараспев:

У полковника на лице выражение легкой насмешки постепенно исчезло и перешло в удивление. А к концу стихотворения, при словах «И отступили бусурманы. Тогда считать мы стали раны, товарищей считать» даже блеснули слезы на глазах.

Лермонтов замолк. Безобразов, глядя на него с восхищением, спросил растроганно:

– Да неужто вы это сами сотворили?

Михаил развеселился.

– Точно так, собственной рукой.

– Чудо, чудо! А позвольте вас обнять, Михаил Юрьевич? Не сочтите за амикошонство, истинно как воин воина.

Сочинитель смутился, уши его пылали.

– Окажите честь, Сергей Дмитриевич. – Он встал.

Командир обнял корнета, а затем, отстранившись, по-отечески потрепал по плечу. Сказал с чувством:

– Коли вы служить станете так, как стихи пишете, мы поладим.

– Приложу все усилия.

– Ну, садитесь, садитесь. Выпьете со мной чаю? Впрочем, вы же с дороги – видимо, устали. Вас разместят в доме офицеров. С вами много слуг? Сколько лошадей?

– Двое тех и других.

– Хорошо. Отдохните, приведите себя в порядок, чтобы вечером присутствовать на спектакле.

– На спектакле! – изумился Михаил. – Здесь у вас есть театр?

– Так, своими силами ставим пиески. Развлекать драгун надо чем-то. Завели библиотеку, лекции читаем, вот и театр освоили.

– Славно. Что за пиеска?

– Уильяма Шекспайра «Двенадцатая ночь». Сами перевели с английского.

– Превосходно. – Лермонтов подумал. – Но ведь там, насколько я помню, две заглавные женские роли.

Он улыбнулся.

– Женщин изображают тоже драгуны?

Безобразов ответно развеселился.

– Нет, помилуйте. Приглашаем дам. Здесь поблизости проживают князья Чавчавадзе. Люди милые, душевные и без фанаберии. С удовольствием принимают участие в наших постановках.

– Да, я слышал про вдову Грибоедова.

– Точно так. Нина Александровна – изумительной души человек. Вышла замуж за Грибоедова, чтобы не соврать, лет в шестнадцать. Вскоре в Персии он погиб… Но она до сих пор хранит ему верность.

– Это не мешает ей играть комедийные роли?

– Отнюдь. Что поделаешь: жизнь берет свое, она – молодая дама, двадцать пять всего. Впрочем, роль Оливии – не такая уж комедийная, право слово, тут не надобно ни комиковать, ни паясничать. Зато ее младшая сестрица, Кэт – мы зовем княжну за глаза на а́нглийский манер, но в глаза, конечно, Екатерина Александровна, – уж действительно бесенок в юбке. Роль Виолы будто для нее писана.

– Говорят, что она просватана за князя Дадиани?

– Совершенно верно. Правда, по моим сведениям, официального предложения еще не было. Князь бывает у Чавчавадзе на правах друга, так что в дальнейшем все возможно.

Михаил подумал: «Не просватана – это хорошо».

Екатерины он пока не видел, но она ему уже нравилась.

5

Обустроившись, освежившись в тазике (дядька Андрей Иванович поливал из кувшина), при этом охая от холодной колодезной воды, он поменял белье и сел к столу писать письма – бабушке, друзьям и Прасковье Николаевне Ахвердовой, матушке Егора. Поначалу хотел, чтоб на почту пошел слуга, но потом решил прогуляться сам.

Было начало шестого, и жара постепенно спадала. На деревьях листва еще не вяла и не желтела, несмотря на осень. В придорожной пыли копошились голуби. Пахло жаренным на мангале мясом, свежей выпечкой, на брусчатке у почты живописно дымились конские яблоки, над которыми сверкали изумрудными попками мухи.

На почте было полутемно и прохладно. Впрочем, пара мух летала и здесь. Лермонтов позвал:

– Есть кто живой?

На втором этаже закашляли, и скрипучий голос ответил:

– Сей момент сойду.

Заскрипели доски ступенек и появился старик в почтовом мундирчике, с белым пухом на лысой голове и в очках на красном шишковатом носу. Видимо, он пил чай с вареньем, потому что в уголках губ розовели пятнышки.

– Письма можно у вас отправить?

– Отчего же нельзя – можно. Только почта теперь уйдет не раньше вторника. Нынче был конвой, привезли корреспонденцию из Тифлиса, а теперь уже во вторник только.

– Хорошо, во вторник, так во вторник.

Старик занялся конвертами, затем как бы между прочим спросил:

– Вы, поди, с нынешней оказией приехали?

– Да, сегодня. А что?

– Стало быть, еще новенький и не знаете Григория Ивановича Нечволодова. А ему пришли денежки из России. Он их ждал и ко мне наведывался. Мне послать-то к нему некого. Он неподалеку отсюда живет с молодой женой, в Дедоплис-Цкаро, что по-нашему значит Царские Колодцы.

– А в каком чине господин Нечволодов?

– Отставной подполковник. Уж такая умница, что сказать нельзя. Драгуны наши все его очень уважают. С Пушкиными дружил.

– Это с какими Пушкиными?

– Так известно, с какими: поначалу со Львом Сергеевичем, что служил у нас адъютантом генерала Раевского, а затем и со старшим братом его, Александром Сергеевичем, знаменитым поэтом нашим.

– Неужели?

– Истинная правда. Дом у Нечволодова для гостей завсегда открыт.

Михаил задумчиво пожевал губу.

– Рядом, говорите, эти Колодцы?

– Четверть часа верхом.

– Я бы съездил. Если спектакль в восемь, можно обернуться.

– Обернетесь, обязательно. Места здесь тихие, вас никто не тронет.

– Объясните тогда, как ехать надобно.

Но тут, конечно, вышла заминка: кучер, он же конюх, Никанор спал без задних ног, и пока Михаил с Андреем Ивановичем его добудились и велели седлать, пока он седлал через пень-колоду, на ходу снова засыпая, на часах перевалило за без четверти семь. Однако корнет намерений своих не оставил и резво поскакал из Караагача, предварительно обогнув резиденцию Безобразова, дабы у начальства не возникло лишних вопросов.

На пустынной дороге были только он и ветер. Красное закатное солнце медленно садилось в сторону Тифлиса. Сердце билось в груди в такт копытам: Пушкин-Пушкин-Пушкин. Нельзя же упустить такую возможность и не познакомиться с человеком, близко знавшим самого Пушкина.