AНДЖЕЙ ДРАВИЧ - ПОЦЕЛУЙ НА МОРОЗЕ

Не знаю, духовный мир – область слишком сложная. Если даже я оказался на невидимой жилке, то подсечь удочку судьба не торопилась еще в течение нескольких лет. Вплоть до университетской поры. С трудом (скверная биография с расстрелянным отцом) удалось всё же попасть на полонистику. Это был пятидесятый год, идеология ЗМП[2] отрывала уже нас от жизни. В соответствии с ее канонами все советское – самое передовое, а потому достойное подражания и, вдобавок, исторически неизбежное. Эта неизбежность коллективно пережевывалась, заставляя размышлять, когда наступит наш черед вести раскулачивание и массовую коллективизацию в деревне (выходило – где-то в пятьдесят шестом…). Любовь к СССР – абсолютно абстрактному, лишенному каких бы то ни было конкретных черт, никому не ведомому (кто знал, тот держал рот на замке), но посылающему нам издали ясный свет путеводной звезды, была элементом ритуала; мои ровесники помнят, конечно, характеристики тех дней, в которых заключительная фраза неизменно звучала: «Тесно связан с нашей идеологией, отношение к СССР положительное». Так вышло, что, став студентом, первые шаги я сделал, направившись на факультатив Леона Гомолицкого о Маяковском. Это была адова скучища, и теперь я понимаю, почему. Год был очень скверный, наступил после жуткого и предварял два, что оказались еще хуже. Бывший русский эмигрант, Гомолицкий наверняка проводил беспокойные ночи. Возможно, он старался этой лекцией заработать идеологическое алиби. Помню, как он бросал на немногих собравшихся слушателей короткие и настороженные взгляды, точно испуганная курица, и как медленно цедил слова, воспроизводившие возможно буквальнее самые тривиальные советские оценки. Для разговора о Маяковском момент был наихудший из возможных: как раз тогда, когда минуло двадцать лет после его кончины, поэта умертвили окончательно, пробив осиновым колом ортодоксии, чтобы уже не встал, и бедный лектор двигался по теме, как по льду или трясине, должно быть, гадая про себя, кто из нас донесет про его идеологические шатания. Но у нас и в мыслях этого не было, тупо уставившись на него, мы сонно внимали его патетически-усыпляющим речам и, кажется, до конца семестра не досидели; сонливость превозмогла чувство долга.

А мое пребывание на крючке, однако, продолжалось. Я начал самостоятельно вгрызаться в тексты хмурого человека с обложки дешевого издания, но в них почти ничего не понимал. Русскому языку до этого я не обучался, но любовь к Союзу заставляла нас самих стараться усваивать простые тексты. Эти, как оказалось, вовсе не были простыми. Лишь потом я узнал, как Маяковский измывался над официальным русским языком, изгибая и напрягая его до предела сопротивляемости материала, и что читать этого поэта следовало гораздо позднее – после многих других, как раз простых. Но те интересовали меня значительно меньше. Правда, я стал покупать глянцевые томики Гослитиздата – тогда начали выпускать серию стихотворцев эпохи позднего сталинизма с рисованными портретами авторов на обложке. Это стоило гроши, но, по правде говоря, не стоило и этого, так как публиковались либо обычные скверные стихи послушных графоманов, либо старательно подобранные худшие стихи поэтов хороших и неплохих. Соблюдалось равнение на дно, на самые слабые стихи в духе того мрачного времени. Поэтому, хотя их я понимал, но читал без всякого удовольствия, то и дело возвращаясь к загадкам «лесенки» хмурого поэта. Исключением был Степан Щипачев, нормальным человеческим голосом жаловавшийся на невзгоды сердца, советский Гейне для бедных. А поскольку даже самых закоренелых самоубийц собственных характеров и вкусов – таких именно, как мы, готовившихся стать янычарами режима, милосердная природа стремится спасти от гибели, подсовывая им в утешение хоть немного лучшее – мы полюбили этого Щипачева, значительно завышая степень его талантливости. Недаром у Витека Домбровского (его «Год рождения 33» верно характеризует сознание нашей среды) какой-то идеальный – польский или русский – солдатик хранит в ранце «фотографию и томик Щипачева». Даже девушкам на свиданиях мы пробовали его декламировать, используя эти стихи как элегантный и идеологически верный субститут, изящное иносказание скрываемых во имя мужской сдержанности чувств, но девушки – как правило, более трезвые натуры и – в особенности те, что покрасивее – с менее «запудренными» мозгами – только пренебрежительно прыскали в ответ. Но всё же в моей душе остался сентимент по отношению к сентиментальному поэту: все томики из этой серии сталинских классиков я выбросил, а его оставил и временами эту книжку листаю, улыбаясь своим воспоминаниям: времена были паршивые, но мы-то молодые…

Маленькое отступление: годы спустя «друзья-москали» расскажут Щипачеву, всеми любимому, довольно энергичному старичку – «Стёпочке», как он – сам того не ведая – спасал молодых поляков от поэтического «несварения желудка», каким грозили им Софронов с Грибачевым. Он растрогался, передал привет и приглашение – обязательно приезжайте, посидим-потолкуем. Стыжусь – все время возникали более важные встречи, прежний кумир уже не так привлекал, откладывал визит к нему на потом, вплоть до той поры, когда перестал ездить, а он скончался. Моя вина! А я ведь мог ему, старому лирику, которого обошла прыткая молодежь, хоть теперь, уже на отлете, попробовать отплатить за прошлое, и было бы изящное завершение этого сюжета воспоминаний… Пусть его тень сопровождает благодарная человеческая память.

Кроме этого мы были окружены русским (в основном, советским) творчеством скверного или еще худшего свойства. Конечно, выпускали и классиков, но таких, как я, влекло к современности. Как раз начал выходить журнал «Советская литература», верный канонам соцреализма. Мы читали «Далеко от Москвы» Ажаева, как потом оказалось, обычного зека, только что выпущенного из лагеря, который изо дня на день всё стремительнее въезжал на этой книге на высший официальный Парнас, что ознаменовалось Сталинской премией. Он прибегнул к простому, так сказать – оптическому, приему: описал мужественных строителей прокладываемого в тайге трубопровода, установив свой авторский объектив так, чтобы не было видно вокруг проволоки, сторожевых вышек и охранников с псами. Правда, поскольку милость фортуны, похоже, не вызвала у него «головокружения от успехов», он жил тихо, возможно, зная, что в конце сороковых многих освобожденных сажали заново (отсюда определение «повторники»), или просто наученный пониманию абсолютной относительности всего происходящего. Мы читали «Кавалера Золотой Звезды» Бабаевского с картинами немыслимого колхозного изобилия, когда деревня почти вымирала с голоду. Во всех студенческих группах вменялось провести обсуждение «Студентов», произведения совсем еще молодого автора, но также уже лауреата. Ничего удивительного – это был беллетризированный инструктаж по разоблачению идеологически враждебной профессуры, и молодой человек долгие годы горбился под бременем этой ошибки юных лет, покуда достойно не искупил ее. Звали его Юрий Трифонов. Позднесталинскую прозу пышно иллюстрировали снятые по ней фильмы. В памяти остались лишь немыслимые сочетания ярких цветов, неестественность интонаций, разухабистые – с «притопами» – «народные» персонажи и сцены колхозных пиров с ломящимися от преизбытка еды столами. Этому всегда сопутствовали песни, которые мы охотно пели при любой оказии, поскольку они легко западали в уши. Недавно я с пониманием и сочувствием прочитал умное эмигрантское исследование о том, каким пропагандистским успехом властей было создание в тридцатых-сороковых годах своего рода «второй действительности» в виде массовых песен, мир которых был прямо противоположен реальности и именно так – на правах субститута и самообмана – функционировал, а потому многие из тех, что проводили бессонные ночи, ожидая ареста, днем самым искренним образом распевали: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек». Я лично думаю, что чем хуже времена, тем песни, которые поощряет власть, звучат энергичней и веселей. В соответствии с этим положением тогда, во времена Сталина и Берута, отовсюду слышались динамичные марши, один зажигательнее другого.