Чарльз Буковски - Письма о письме

1984

Ну, раз ты спросил… иначе говорить о поэзии или нехватке оной – лишь сплошной «кислый виноград», фруктовое выражение отвращения, которым пользовались в старину. Довольно дрянная первая фраза, но я лишь один глоток вина пока сделал. Старина Ф. Н [ицше] правильно сказал, когда у него спросили (также в старину) о поэтах. «Поэты? – ответил он. – Поэты слишком много лгут». Это был один из их недостатков, и если нам поискать, что не так или не совсем так с современной поэзией, нам придется заглянуть и в прошлое. Знаешь, когда мальчишкам на школьном дворе не хочется читать стихи, даже смеяться над ними, смотреть на них как на девчачий спорт, они в этом не так уж не правы. Конечно, со временем меняется семантика, отчего прежние произведения становится трудней впитывать, но не это отпугивает мальчишек. Просто поэзия была неправильной, она была подделкой, не имела значения. Возьмем Шекспира: чтение его скучно до полного отупления. Он лишь время от времени как-то взбадривался, давал тебе яркую встряску, а затем вновь натужно полз к следующей точке. Поэты, которыми нас кормили, были бессмертны, но не были ни опасны, ни интересны. Мы их выплевывали и шли заниматься делами посерьезней: после школы бить друг другу рожи до крови. Всем известно, что если не залезть в юный ум пораньше, потом в него попасть дьявольски трудно. Люди, из которых получаются патриоты и верующие в бога, очень хорошо это сознают. Да, да, я знаю, был Ли Бо и кое-кто из ранних китайских поэтов, те могли в несколько простых строк упаковать большое чувство и великую истину. Есть, конечно, и другие исключения, человеческая раса не так уж хрома, чтобы не сделать несколько шагов. Но огромная груда, пульпа и связка всего этого предательски пуста, словно бы кто-то и впрямь сыграл с нами грязную шутку, даже хуже, а библиотеки – фарс.

И современные заимствуют у прошлого и только длят ошибку. Кое-кто утверждает, что поэзия – не для многих, а для немногих. Как и большинство мировых правительств. Как и богатеи, и так называемые благородные дамы. Как и специально обустроенные унитазы.

Лучшее изучение поэзии – читать и забывать ее. Если стихотворение нельзя понять, не думаю, что это какое-то особое достоинство. Из-за того, что большинство поэтов пишет из своей защищенной жизни, то, что пишут они, ограничено. Я б лучше поговорил с мусорщиком, слесарем или жарщиком в столовке, чем с поэтом. Они просто больше знают об обычных бедах и обычных радостях того, как оставаться в живых.

Поэзия может развлекать, ее могут писать с поразительной ясностью, я не знаю, отчего все должно быть иначе, но так оно и есть. Поэзия – это как сидеть в душной комнате с закрытыми окнами. И очень мало чего происходит такого, что впустило бы внутрь хоть какой-нибудь воздух, хоть какой-нибудь свет. Может статься, эта область попросту привлекает худших практиков. Кажется, будто называть себя «поэтом» так легко. Примешь эту позу, и делать нужно мало чего. Есть причина тому, что люди не читают поэзию. Она в том, что дрянь эта сделана плохо и вяло. Быть может, все энергичные творцы ушли в музыку, или прозу, или живопись, скульптуру? По крайней мере, время от времени в этих областях кто-то проламывается сквозь спертые стены.

Я держусь от поэтов подальше. Пока жил в трущобных комнатушках, с этим было трудней. Когда они меня отыскивали, они садились и сплетничали, и пили мое бухло. Кое-кто из тех поэтов были сравнительно хорошо известны. Но злоба их, их нытье и их зависть к любому другому поэту, кому хоть как-то повезло, были невероятны. Вот люди, которые вроде бы должны записывать слова силы, мудрости и изыскания, а они – просто больные засранцы, даже пить толком не умеют, слюни текут у них из уголков рта, они распускают нюни себе по рубашкам, балдеют от нескольких порций выпивки, блюют и гонят. Они клевещут примерно на всех, кого нет рядом, и лично я ничуть не сомневаюсь, что, когда они где-то еще, и до меня дойдет очередь. Никакой угрозы от них я не чувствовал. Имело значение лишь то, что оставалось после их ухода: их дешевый флер оседал под коврик, и на оконные занавески, и повсюду вокруг, и порой миновал день-другой, покуда я опять не чувствовал себя нормально – то есть, ох батюшки:

«Он итальянский еврей-хуесос, а жена у него в дурке».

«Икс такой жмот, что, когда спускается с горки на машине, отключает двигатель и ставит на нейтралку».

«Игрек стащил штаны и умолял меня выебать его в жопу и попросил никому об этом не рассказывать».

«Будь я черным гомосексуалом, был бы знаменит. А так не потяну».

«Давай учредим журнал. У тебя деньги есть?»

А потом еще и читатели. Если ты занимаешься этим ради платы за жилье, нормально. Но слишком многие берутся за это из тщеславия. Читать они готовы бесплатно, и многие так и делают. Если б я хотел быть на сцене – стал бы актером. Кое-кому, кто заходил ко мне и сосал мое бухло, я выражал свое неудовольствие чтением стихов перед публикой. От этого смердит любовью к самому себе, говорил им я. Видел я, как эти пижоны вставали и шепелявили свои жидкие стишата, все это так тупо и скучно, да и публика кажется такой же выдохшейся, что и чтец: сплошь мертвяки убивают мертвый вечер.

«О нет, Буковски, ты не прав! Раньше трубадуры, бывало, ходили по улицам, услаждая публику!»

«А разве исключается возможность, что они были плохи?»

«Эй, чувак, ты это о чем? Мадригалы! Песни сердца! Поэт – тот же самый! Нам мало поэтов! Нам нужно больше поэтов, на улицах, на вершинах гор, повсюду!»

Полагаю, за все это есть какое-то вознаграждение. После одной моей читки на юге, на вечеринке пото́м, в доме у препода, который ее устроил, я стоял и пил чье-то чужое бухло, для разнообразия, и тут подходит этот препод.

«Ну, Буковски, ты какую хочешь?»

«Ты в смысле – женщину?»

«Да, южное гостеприимство, знаешь».

В комнате присутствовало, должно быть, от 15 до 20 женщин. Я огляделся и, чувствуя, что это хоть немного спасет мою чертову душу, выбрал старую, в коротком красном платье, она засвечивала много ноги, была вся измазана помадой и бухлом.

«Возьму вот эту Бабулю Моисей», – сказал ему я.

«Что? Без балды? Ну, она твоя…»

Не знаю как, но эта весть разнеслась. Бабуля разговаривала с каким-то парнем. Посмотрела на меня и улыбнулась, подмигнула. Я обмотаю этим красным платьем себе яйца.

Затем подошла рослая блондинка. У нее было лицо из слоновой кости, лепные черты, темно-зеленые глаза, ляжки, таинство, юность, ах, это вот все, знаешь, и она подошла и напучила огромные груди и сказала: «В смысле вы это вот собираетесь взять?»