Александра Коротаева - Наша счастливая треклятая жизнь

Какие-то бесконечные пленумы и заседания со столь же нескончаемыми аплодисментами заполоняли эфир. Пели бесчисленные, очень идейные хоры, чуть веселей, но и навязчивей, плясали свои пляски неутомимые ансамбли, в которых солисты под победное уханье массовки взмывали в шпагате в воздух, а солистки подолгу крутились как веретено. Время от времени на экране высвечивалась рамка, что означало перерыв в вещании. Часто в телевизоре случались помехи, шип, кадр прыгал. Жители Городка объясняли это плохим напряжением в сети, но с таким объяснением мирились не все и, заметив на экране сбой, шарахали по своему любимцу кулаком — иногда помогало.

Когда по телевизору шел футбол или хоккей, те семьи, в которых водились кормильцы, были вынуждены наблюдать внезапные вспышки гнева или радости своих, в быту мало разговорчивых, мужчин. «Что ты, сука, не играешь? Играй, я тебе сказал! Кому ты дал пас, я тебя спрашиваю, звездочет херов?! На! На! На, сука! Не можешь играть?! Не играй, я тебе сказал!» При таких властных комментариях, которые спокойно проникали за пределы открытых окон, соседи начинали узнавать друг друга лучше.

Нам мама разрешала смотреть только одну передачу в день. Допустим, мы смотрели «Клуб кинопутешествий», и сразу после передачи телевизор выключался. Нужно было делать намеченные на сегодня дела. Случалось, что мама, приходя с работы, хоть и заставала нас за уроками, но, положив руку на корпус телевизора, ощущала характерное тепло, свойственное хорошо поработавшему мотору. В таких случаях она выдергивала шнур антенны, отсоединяла трансформатор, все это прятала в шкафу, а телевизор накрывала куском гобелена и говорила, что теперь это просто мебель. Правда, и такая мера не всегда помогала, мы быстро научились все подключать и только точнее вычисляли время маминого возвращения.

Если шел какой-нибудь фильм, улица вымирала. Сразу после его окончания народ высыпал за калитки, и начиналось обсуждение. Мы с Нанкой стали собирать открытки с артистами, мама не мешала и даже давала деньги на наше увлечение. Этими фотографиями мы обменивались с подружками — нужно было не прогадать и за одну фотокарточку суметь выцыганить две.

Попав в Сибирь, мы с Надей почувствовали огромную разницу между мегаполисом и провинцией. С одной стороны — открылись широкие горизонты, с другой — в этих горизонтах легко можно было затеряться. Нужны были новые авторитеты, которые не дали бы нам сгинуть в большом потоке информации и всевозможных соблазнов. Конечно, воспитание, любовь мамы и собственный опыт никуда не делись, но пришло время новых вливаний и впечатлений, которые бы питали нас и служили ориентирами в теперь уже почти взрослой жизни.

Со своими педагогами по музыке мы говорили обо всем, не только об искусстве. В любую погоду шли с ними пешком по нескольку километров и говорили, говорили без умолку. Потом, оставшись вдвоем, мы с Нанкой продолжали рассуждать, спорить, радоваться взаимному пониманию. И торопились к маме, чтобы посвятить ее в наши открытия. Мама окрылялась, глядя на наше взросление. Все реже она стала запираться в ванной и выходить оттуда с опухшими глазами. Потихоньку начала притупляться и утихать наша тоска по Крыму.

Через довольно короткое время, вкусив общения со старшими товарищами, я поняла, что больше не ощущаю себя ребенком. Авторитет взрослого человека в его общепринятом смысле для меня пошатнулся. Я стала осознавать себя не просто чувствующим существом, но человеком мыслящим. Мама подливала масла в огонь, провоцируя нас с Нанкой на отстаивание своих позиций в частых спорах на всевозможные темы.

Однажды мама проснулась от звонка в дверь в два часа ночи. Это были соседи снизу, жаловавшиеся на перестановку мебели в нашей квартире в столь поздний час. Дело в том, что на ночь глядя мы с Нанкой стали обсуждать философский вопрос, который оказался нам не по силам: можно ли уничтожить половину человечества ради жизни другой. К согласию мы не пришли и стали драться, требуя друг от друга капитуляции в споре. Чтобы не разбудить маму, боролись тихо, изредка шепча друг другу в ухо: «Сдаешься?» Но когда кто-то из нас уперся ногами в стену, диван поехал по полу и, наконец натужно крякнув, разломился в днище. Вот тут-то и возникли на пороге соседи. Извинившись перед ними, мама после их ухода сказала: «Не хватает аргументов? Учитесь говорить, пока не поубивали друг друга. Вы же девочки, а не солдафоны!»

Не одна вещь была порвана на наших юных телах в запале споров, но, слава богу, мы все-таки вышли из нашего периода взросления целыми и невредимыми.

Никогда в своей жизни я так крепко не спала, как под грохот нашего старого пианино.

Черный «Берлин» занимал особое место в нашей жизни. В какой-то степени он выполнял роль отца. Дисциплина, усидчивость, упорство и даже честность — все эти качества были воспитаны им, всепонимающим, но строгим существом. Мама перед ним трепетала. К нему нельзя было подойти с грязными руками, небрежно открыть или закрыть крышку, садиться в плохом настроении, срывая на нем зло.

Первые мои уроки музыки проходили с мамой. Я сидела на стуле, обитом холодным черным дерматином, мои ноги не болтались на весу, а упирались в маленькую скамеечку, на пюпитре стояли ноты с нарисованными на них поющими детьми и веселыми животными. Тогда мне было все интересно.

Позже, когда картинки закончились, я училась в музыкалке и уже должна была самостоятельно разбирать какую-нибудь пьеску, стало скучнее. Когда я нажимала не на те клавиши, мама внезапно оказывалась рядом и твердо говорила одну и ту же фразу: «Нет там такого!» Пальцы мои начинали панически метаться по клавиатуре в поисках верного созвучия, но тут мама почти выкрикивала: «Пальцы!», а это значило, что надо было взять аккорд именно теми пальцами, которые прописаны в тексте, а не другими. Это было для меня настоящим мучением. Хотелось «шлындать, гоцать с босотой», а не сидеть за инструментом, когда с улицы слышатся голоса подруг.

Приходилось идти на хитрости и обман. Больше всего я ненавидела писать диктанты по сольфеджио, задаваемые на лето. Мама играла мне маленькую мелодию из учебника, а я должна была на слух записать ее нотами. Слух мой был не развит, диктанты я писала плохо и долго, зато фантазия работала хорошо. Одним летом, в день, когда мамы не было дома, я списала следующие по списку диктанты (благо она играла их по порядку) себе в нотную тетрадь, потом стерла написанное резинкой так, чтобы на бумаге остался едва заметный отпечаток. Его-то я при маме и обводила старательно карандашом. Мама все лето радовалась моему чуткому уху и готовности заниматься. С началом учебного года обман был раскрыт.