Клаудия Кардинале - Мне повезло

Странно, но мои родители даже дома говорили по-французски, поскольку учились во французских школах. И мы тоже говорили по-французски. Короче говоря, я принадлежу к семье сицилийцев, накрепко привязанных к Сицилии и Италии и в то же время франкоязычных.

Так что я не могу и не хочу окончательно отречься от Италии и отдать предпочтение Франции. Из уважения к отцу. А также потому, что еще в Тунисе я, девчонка, мечтала узнать Италию, Сицилию, обрести свои корни. Могла ли я отказаться от всего этого?

Я сохраняю свое итальянское гражданство и налоги плачу в Италии. Итальянское гражданство и у обоих моих детей. Правда, у сына двойной паспорт, потому что родился он в Англии, однако на вопрос о гражданстве отвечает, что он стопроцентный итальянец и всегда чувствует себя итальянцем.

Но жить я хочу в Париже. Потому что здесь мне хорошо, этот город мне по душе. Париж, как и Рим, — часть той «высадки на Луне», какой были для меня вступление в мир кино, отъезд из Африки. И действительно, начав работать в кино, я поселилась в Риме, но постоянно ездила в Париж. Теперь я живу в Париже. На набережной Сены у меня небольшая квартира. По-моему, я решила переехать сюда (из прежней квартиры на улице Фобур Сент'Оноре, что за площадью Звезды), соблазнившись балконом, выходящим на Сену, и волшебным ночным зрелищем: отсветами, которые проплывающие мимо речные трамваи бросают на стены и потолок моей гостиной. Вечерами я гашу все лампы, убираю все звуки, выключаю радио и телевидение и наслаждаюсь этими перемежающимися желтыми, красными, голубыми бликами и следующей за ними абсолютной темнотой — этими «контактами третьего вида», в общем, сказкой.

Париж — язык моего детства, мое обучение грамоте. А когда я стала взрослой, он даровал мне свободу. В Риме я жила за городом и постоянно зависела от автомобиля. Здесь, в Париже, я могу ходить пешком, пользоваться метро, проделывать километры и километры по его бесконечным тротуарам, что дает мне, наконец, чувство свободы, ощущение, что я личность. Во Франции, в отличие от Италии, уважают артистов. Я могу ходить одна по улице, и никто ко мне не пристанет. Ни разу на меня не набрасывались репортеры, гоняющиеся за сенсационным кадром. И неправда, что меня не узнают. Наоборот, люди мне улыбаются, но не нахальничают. Лишь иногда кто-нибудь отпустит мне комплимент и подойдет поближе, чтобы сказать, что он видел тот или иной фильм с моим участием.

Однако парижане ужасные снобы: они считают себя пупом земли. Правда, сейчас они научились вести себя менее заносчиво, чем лет десять или двадцать назад. С некоторых пор здесь стали более любезными даже таксисты.

Как гостья этого города, я не могу не сказать «браво» Шираку, так как считаю, что он был и остается прекрасным мэром. Благодаря ему в городе сегодня людям оказывается множество самых разнообразных услуг. Прежде всего здесь всегда открыты все библиотеки. Мне приятно, что я друг Ширака и знакома с его женой и дочерью.

В Париже мне нравится умение удивительно радушно принимать иностранцев. В квартале Марэ, в котором я живу уже пару лет, полно американцев, англичан, итальянцев — гостей временных или, как я, почти постоянных.

И правильно, что город очень хорошо контролируется. Кое-кто считает, что здесь слишком много полиции, а я думаю: хорошо, что здесь столько полиции, ибо это значит, что люди могут ходить куда им заблагорассудится в любое время без особого страха. Ну, бывает, конечно, и здесь, особенно на станциях метро, какой-нибудь сумасшедший или наркоман убивает случайного прохожего, который, возможно, всего лишь отказал ему в сигарете (нечто подобное имело место в 1994 году). Но это уже трагедия, присущая так называемым мегаполисам: чем больше город, тем больше в нем живущих (или умирающих от нищеты и одиночества) людей и тем выше опасность насилия. Примером в этом отношении могут служить большие американские города.

Итак, Париж — это мой язык, это право на независимость и даже на свободу, которых мне никогда не удавалось добиться в Италии, где меня постоянно осаждали журналисты, кино- и фоторепортеры, гоняющиеся за скандалами.

Но я душевно привязана к Риму, к Италии. Там у меня мой агент и подруга Кэрол Леви. Там Пьеро Този, который одевал меня в моих самых удачных и важных фильмах. Это ему я в значительной мере обязана своим успехом.

Рим и Италия — это мои воспоминания. Лукино, Федерико, Джульетта, Пьетро Джерми, Валерио Дзурлини…

А главное — моя семья. Приехав в Рим, я иду к матери и опять сплю дома — под одной крышей с ней и с отцом, как когда-то в детстве. Хоть я и дорожу своей независимостью, завоеванной в молодости ценой таких страданий, я очень привязана к своей семье и звоню маме из Парижа почти ежедневно.

Во Франции я работаю не переставая: многие из снятых здесь фильмов до Италии не доходят. Например, фильм «Французская революция». Я снималась в нем у режиссера Робера Энрико в 1989 году. Или фильм об аббате Пьере, которого здесь, во Франции, почитают не меньше, чем мать Терезу. Называется он «Зима 54-го года», а снимал его в том же, 1989 году режиссер Дени Амар. И еще фильм Вернея «Майриг» (1991 г.). И совсем уже недавно, в 1993 году, я снялась в картине Шарлотты Дюбрей «Только об этом она и думает».

А в Италии, если не считать прекрасного фильма Паскуале Скуитьери «Акт боли», снятого в 1990 году и получившего приз в Монреале, мне продолжают предлагать сценарии, от которых я всегда отказываюсь. После «Истории» Коменчини на меня посыпались приглашения на роли старух. Да, я, конечно, могу и хочу играть женщин, которые старше меня. Могу и хочу, если режиссерами будут такие мастера, как Беллоккьо, Феррери… В противном случае я считаю, что роли старух можно играть, когда ты помоложе, чтобы не было потом никаких недоразумений. Но когда годы оставили следы на твоем лице, тут уж совсем другой разговор. Я бы сказала, что это даже опасно для актрисы.

Анна Мария Мори: Клаудия, как ты относишься к уходящим годам… к страшному порогу пятидесятилетия?

Клаудия Кардинале: Я его уже переступила.

— Сколько тебе лет?

— Пятьдесят пять.

— Ну и как это было? Ты страдала, страдаешь, мучаешься? Боишься ли ты за себя как за актрису или как за женщину? Чего ты боишься больше — утраты красоты или болезней?

— Начнем с того, что для женщины пятидесятилетие — этот ужасный, как ты говоришь, порог — страшно не само по себе, а потому, что мужчины заставляют тебя думать о нем, обращать на него внимание.

— Но нельзя же забыть о своем теле — о менопаузе, приливах, бессоннице, всяких болячках…