Мой путь с песней. Воспоминания звезды эстрады начала ХХ века, исполнительницы народных песен - Надежда Васильевна Плевицкая

В то время траурные объявления ежедневно извещали о смерти храбрых: друзей, знакомых, родных. Убит был мой племянник, первенец брата Николая.

В часовне Николая Чудотворца на Литейном, где всегда пылал жаркий костер восковых свечей, я служила по нему панихиду.

Старенький священник и маленький пономарь-горбун истово молились и пели старческими голосами, клубилось синеватое облако ладана и лилась панихида умиленно, как песня колыбельная над спящим дитятей.

В этой часовне я бывала часто, я отдыхала там в напоенной ладаном тишине.

Никогда я не была ханжой, но во время всеобщего траура душа ничего не желала, кроме молитв.

Вот почему я охотно посещала религиозные собрания и собеседования, но от городских сплетен крепко запирала двери. Невмоготу было слушать, как люди, и не видавшие фронта вблизи, легко передвигали войска, бросали полки туда и сюда, завоевывали Берлин, критиковали все и вся. Даже дамы своими маленькими ручками командовали армиями и одерживали победы за чайным столом.

Много говорилось пустого, много сеялось лжи, да не я тому судья: «Отойди от зла и сотвори благо».

И когда песня благо, я несла ее в госпитали и на благотворительные концерты.

С удовольствием вспоминаю я собрания у министра Шварца. На одно я привела Клюева. В двухсветном желтом зале М.В. Ладыженский в тот вечер читал свою трилогию «Невидимые волны». Среди гостей был и митрополит Владимир, убитый потом в Киеве, в Печерской лавре.

После чтения Ладыженского дочь хозяина уговорила Клюева прочесть что-нибудь из его произведений. Он согласился. Старомодные старушки зашевелились, зашептались, стали вскидывать лорнетки на поддевку и голенища Клюева. Почему светские старушки так всполошились, я и теперь не знаю: напугало ли их деревенское обличье поэта, или они думали, что это новоявленный Распутин?

– Чтобы не пугать их, – сказал мне Клюев о старушках, – я больше в салон не пойду.

Он был обижен таким приемом, а между тем он читал тогда те самые стихи, слушая которые плакал у меня А.И. Шингарев. Я помню, как, зябко прижимаясь к изразцам теплой печки в моей гостиной, плакал не стесняясь Шингарев хорошими слезами, слушая «Солдатские душеньки» Клюева:

* * *

На Страстной я приехала в деревню, к великой радости матери.

Она встретила меня праздничная, в чинном наряде, и все оправляла шаль, то и дело приглаживая пробор на голове, где и без того волос к волосу расчесан.

– Ах, и гостья дорогая, пожаловала, ах, пташечка залетная! – сквозь слезы говорила мать. – Уж я все глаза проглядела, все тебя ждала-выглядывала. Думала, не увижу свою кралечку, не дождусь, умру… Стара уж я стала и вижу плохо – от слез, должно быть: все плачу. Горя-то, горя кругом. Внучека Колюшку убили, и ты на што похожа.

И залилась слезами, родная.

Сели мы с нею вдвоем в уголок и плачем: никто нам не мешает. Умна моя старушка, все знает, но и словом не обмолвилась о моем горе.

Должна сказать, что она любила моего первого мужа Э.М. Плевицкого, и, когда мы разошлись, огорчалась очень.

Наплакались мы вдоволь, порадовались встрече, а на дворе – рай. Весна на дворе.

Журчат веселые ручьи, в окне зеленеет лозник, как зеленое облачко. По всей деревне звонко перекликаются петухи, на радостях, что солнце пригревает.

А в доме – суета, все спешат до праздника убраться. На кухне Дунечка хлопочет; хорошая она хозяйка.

Курносый Фомка, мой племянник, любимец и неразлучный друг бабушки, принес мне охапку подснежников, стоит у притолоки и носом шмыгает с конфузу.

– Теть, а теть, венок-то плесть на Плащаницу будешь?

Сказал и зарделся, добавил:

– В три часа звонить зачнут. Штоб к выносу поспеть.

– Ну, милый Фомка, давай цветы и получай в награду картуз суконный да кумачовую рубаху, от тетки к Великому дню. Да тятьке и матери скажи, чтобы за обновами шли. Скажи: бабушка велела, чтобы все внучата к ней пришли.

Фомка, в новом картузе, помчался выгоном домой, и скоро пришел Николай всем домом. А дом у него – полная чаша.

– Что Бога гневить, – говорит он мне, – старшого на войне убили, а у меня – Господь послал – еще растут солдаты, да во какие: любимец матери – Федюшка, тихий Ваничка, поменьше, а Фомка-то орел какой, да сероглазый озорник Купрюшка – весь в мать пошел, и мордашка веснушчатая, да Андрюшка, да Степка, да Захар – глянь какие крепыши… А тут и девки, Аленка да Анютка, в подмогу матери растут. Когда еще Бог пошлет, то я не прочь, Параша только бы не серчала…

Шумела в доме детвора, обновы мерила, плела венок на Плащаницу, а мать допрос им учиняла: «Кто с утра едою грешен, да непослушен и ленив, тот басурманин некрещеный. А кто постился, был послушен, тот бабушкин любимый внучек. Тому пятак она подарит, тот свечку купит и в придачу гармошкой сложенный фонарик».

Оказалось, что все внуки были постники великие: никто не ел до Плащаницы, окромя маленькой Аленки, а той сам Бог велел.

Так и минула Светлая Пасха. В кругу семьи, с моим приездом, мать помолодела.

– Кабы не кашель, – говорила она, – дак меня хоть замуж отдавай. Здорова, как девка, право слово. Да я и не старая: всего-то мне восемьдесят шестой годочек пошел.

И наклоняла свою русую голову без единого седого волоска и улыбалась, показывая белые зубы.

Как я радовалась смотреть на ее молодую старость, а все сжималось сердце, что быть дню, когда смолкнет навеки дорогой голос и