Фаина Раневская - Философ с папиросой в зубах

— На вешалку.

Все мои лучшие роли сыграли мужчины.

Я не избалована вниманием к себе критиков, в особенности критикесс, которым стало известно, что я обозвала их «амазонки в климаксе».

Раневская о проходящей даме: «Такая задница называется «жопа-игрунья».

О другой: «А с такой жопой вообще надо сидеть дома!»

Если жаба после свадьбы становится красавицей — это чудо, а вот если красавица после свадьбы становится жабой — это быт!

Сказка — это когда выходишь замуж за чудовище, а он оказывается принцем, а быль — это когда наоборот.

Соседка, вдова моссоветовского начальника, меняла румынскую мебель на югославскую, югославскую на финскую, нервничала. Руководила грузчиками… И умерла в 50 лет на мебельном гарнитуре. Девчонка!

Фаина Георгиевна говорила: «Мои любимые мужчины — Христос, Пушкин, Чаплин, Герцен, доктор Швейцер… Найдутся еще — лень вспоминать».

— Почему вы не пишете мемуаров? — спросили Раневскую.

— Жизнь отнимает у меня столько времени, что писать о ней совсем некогда, — последовал ответ.

Мемуары — это невольная сплетня.

Воспоминания — это богатство старости.

То, что актер хочет рассказать о себе, он должен сыграть, а не писать мемуаров. Писать должны писатели, а актерам положено, играть в театре.

Не хочу обнародовать жизнь мою, трудную, неудавшуюся, несмотря на успех у неандертальцев и даже у грамотных… То, что актер хочет рассказать о себе, он должен сыграть, а не писать мемуаров.

Книги должны писать писатели, мыслители или же сплетники.

Если бы я вела дневник, я бы каждый день записывала одну фразу: «Какая смертная тоска», и все…

«Писать мемуары — все равно что показывать свои вставные зубы», — говорил Гейне. Я скорее дам себя распять, чем напишу книгу «Сама о себе». Не раз начинала вести дневник, но всегда уничтожала написанное. Как можно выставлять себя напоказ? Это нескромно и, по-моему, отвратительно.

Пристают, просят писать, писать о себе. Отказываю. Писать о себе плохо — не хочется. Хорошо — неприлично. Значит, надо молчать.

…Опять стала делать ошибки, а это постыдно. Это как клоп на белоснежной манишке.

Если бы я, уступая просьбам, стала писать о себе, это была бы жалобная книга — «Судьба — шлюха».

…Воспоминаний я не пишу, — это мне тяжело, к тому же, я знаю твердо: все, что бы о ней ни говорилось в воспоминаниях, было бы и убого, и неверно, и неточно.

Пожалуй, единственная болезнь, которой у меня нет — графомания…

Я, в силу отпущенного мне дарования, пропищала как комар.

…Я не учу слова роли. Я запоминаю роль, когда уже живу жизнью человека, которого буду играть, и знаю о нем все, что может знать один человек о другом.

Одинаково играть не могу, даже если накануне хотела повторить найденное. Подличать штампами не умею. Когда приходится слушать интонации партнера как бы записанными на пластинку, хочется вскочить, удрать. Ненавижу разговоры о посторонних вещах. Перед выходом на сцену отвратительно волнуюсь. Начинаю играть спокойно, перед тем как спектакль снимают с репертуара.

Наплевательство, разгильдяйство, распущенность, неуважение к актеру и зрителю. Это сегодня театр — развал. В театре сейчас трудно совестливой актрисе… Новой роли у меня нет, а я так люблю рожать. Я в немилости у самодура и кривляки Завадского, который лишает меня работы новой…

Чтобы получить признание — надо, даже необходимо, умереть.

Режиссер — обыватель.

…Современный театр… Контора спектаклей. Директор — Хрен-скиталец, руки в карманах. У него за кабинетом имеется клозетик. Сидит, пьет чай. Потом ходит выписывать чай.

Как провинциальная актриса, где я только не служила! Только в городе Вездесранске не служила!..

Сегодняшний театр — торговая точка. …Это не театр, а дачный сортир. Так тошно кончать свою жизнь в сортире.

О Театре им. Моссовета времен Завадского: «В театре небывалый по мощности бардак, даже стыдно на старости лет в нем фигурировать. Со своими коллегами встречаюсь по необходимости с ними «творить», они мне все противны своим цинизмом… Трудно найти слова, чтобы охарактеризовать этот… театр, тут нужен гений Булгакова. Уж сколько лет таскаюсь по гастролям, а такого стыдобища не помню».

Когда нужно пойти на собрание труппы, такое чувство, что сейчас предстоит дегустация меда с касторкой.

Я сегодня играла очень плохо. Огорчилась перед спектаклем и не могла играть: мне сказали, что вымыли сцену для меня. Думали порадовать, а я расстроена, потому что сцена должна быть чистой на каждом спектакле.

Когда мне не дают роли в театре, чувствую себя пианистом, которому отрубили руки.

Для меня каждый спектакль мой — очередная репетиция. Может быть поэтому я не умею играть одинаково. Иногда репетирую хуже, иногда лучше, но хорошо — никогда.

В театр хожу, как в мусоропровод: фальшь, жестокость, лицемерие, ни одного честного слова, ни одного честного глаза! Карьеризм, подлость, алчные старухи!

В нынешний театр я хожу так, как в молодости шла на аборт, а в старости рвать зубы. Ведь знаете, как будто бы Станиславский не рождался. Они удивляются, зачем я каждый раз играю по-новому.

Театр катится в пропасть по коммерческим рельсам. Бедный, бедный К. С.

Балет — это каторга в цветах.

В театре меня любили талантливые, бездарные ненавидели, шавки кусали и рвали на части.

Женщина в театре моет сортир. Прошу ее поработать у меня, убирать квартиру. Отвечает: «Не могу, люблю искусство».

Великий Станиславский попутал все в театральном искусстве. Сам играл не по системе, а что сердце подскажет.

После спектакля, в котором я играю, я не могу ночью уснуть от волнения. Но если я долго не играю, то совсем перестаю спать.

Я не признаю слова «играть». Играть можно в карты, на скачках, в шашки. На сцене жить нужно.