Монах - Михаил Константинович Зарубин

Вот знакомый распадок. Весной они пилили здесь сухостой на дрова и везли домой. Вот Малая речка, здесь он пас коров, рыбачил, мечтая о дальних краях. От Малой речки рукой подать до большого погодаевского поля. Он часто вспоминал колосящиеся рожь и пшеницу, а посредине — большой зеленый луг, где они с мамой заготавливали сено для своей коровы Зорьки. Он с косой идет впереди, она за ним. Жужжит «литовка», эти звуки поют в его душе: наконец-то он помощник! Недолгая передышка, и он, как взрослый мужик, протирает лезвие травой, и профессионально, легкими небрежными движениями точильного камня поправляет косу. И вновь жужжит коса, и вновь поет душа…

А вот здесь, возможно, их огород. Он посмотрел на воду, ничего не видать. Все скрыто водой и темнотой. Грустно, печально, жалко той давней детской жизни, когда тебя любили, и ты любил, когда и хлеб был вкуснее, и чай слаще, а впереди — долгая-долгая интересная жизнь…

Вот и Красный Яр. Нет уже здесь праздничной поляны, все заросло молодым лесом. Чуть заметная тропинка вела к кладбищу. Он шел по ней, все вокруг было незнакомо. Одна мысль, что он на Красном Яру, заставляла сердце учащенно биться. В просветах между соснами мелькала глубокая синь воды, по которой бегали белые барашки волн. На небе ни облачка. Его больные легкие расправились, принимая целебный воздух, напоенный благодатным хвойным ароматом. Он кружил голову. Михаил присел на поваленное дерево, оно было теплым.

Мамину могилку он увидел во втором ряду от центральной дорожки. Встал на колени, обнял холмик, прижался к нему.

— Здравствуй, мама.

— Здравствуй, сынок, — голос у матери был тихий, еле слышный. — Я знала, что ты придешь.

— Прости меня, мама.

— За что?

— Я очень долго у тебя не был. Все собирался, и никак не мог собраться.

— Ну ты же здесь! Я просила Всевышнего о нашей встрече, и он меня услышал.

— Да, мама, твою просьбу мне передал один монах на Валааме.

— Как ты живешь, сынок?

— Живу, как многие. У меня хорошая жена, двое детей, внуки. Я им рассказываю о тебе, о нашей деревне. А ты как живешь?

— Скучно здесь, Миша. Очень редко здесь бывают люди.

— А зачем они тебе?

— А как же, сынок, с людьми-то веселее… Ты береги себя, Мишаня, не простудись. Одет ты уж больно легко, не по погоде…

Он еще долго лежал на могиле, поглаживая ладонью землю, словно это была голова матери. Потом встал, подошел к краю обрыва, обнял молодую сосну и долго смотрел на то место, где была его деревня: пристально, до рези в глазах, словно хотел навсегда запомнить и унести с собой то, что было ему дороже всего на свете.

…Прошло лето, уже осень напоминала о себе ночными заморозками. Днем тепло, но уже как-то грустно, появились новые запахи, деревья сбрасывают разноцветную листву. Летом стояла жара, она обожгла листья, стволы стали темнеть, защищаясь от жгучих лучей, но все же деревья выстояли, не засохли. Сейчас готовились ко сну. Птицы необычайно активны: кто-то из них собирается в дорогу, кто-то, отъевшись за лето, готовится зимовать здесь, а молодые пташки знай себе веселятся, порхают с ветки на ветку, дерутся. Они еще не знают, что такое зима, и не ждут от нее неприятностей. Еще летают пчелы, полет уже тяжел, их гудение слышно издалека, но все реже и реже. Небо — пронзительно голубое, высокое. Вот набежала туча, и праздничная осенняя акварель сменила свои яркие краски на более холодные и угрюмые. Пронесло тучу — и опять солнце, и так целый день.

Обидно, что исчезает теплое лето, но ничего не поделаешь — закон природы. Еще чуть-чуть, и солнце будет редкостью, по утрам все затянет туманом, лужи покроются тонким ледком, и полетят на землю серебряные звездочки-снежинки, а на ветках деревьев покажется иней.

В один из таких дней поздней осени Иван ехал в Междуреченск, чтобы сняться с военного учета. Оставалось несколько дней до конца практики. Мысли его были далеко, в родном городе. Колеса стучали на стыках, словно выбивали слова: до-мой, до-мой, домой, до-мой… Все, что они увидели здесь, чему научились — скоро останется позади. Они увидели жизнь, похожую на ад, или это и был самый настоящий ад — кто знает? А может, они побывали на другой планете, как предположил механик, с которым Иван ночевал в одном купе. Именно ночевал, а не жил, механик заходил туда только на ночь, а с раннего утра исчезал и в вагоне не появлялся даже в выходной день.

— Такие места, как у нас, есть вокруг многих больших городов, — любил повторять механик, — я называю их «планетами сто один». Это значит, там живут люди, которым запрещено проживать ближе ста километров к городу, — и добавлял: — В нашей любимой стране живут три группы людей: первая сидит в тюрьмах и лагерях, вторая готовится к посадке, а третья вышла на время передохнуть.

Иван не соглашался с механиком, хотя и не возражал. У бывших зеков много обид, а эти слова явно были сказаны от обиды. Правда, таких обиженных в нашей стране слишком уж много.

Иван не принадлежал ни к одной из предложенных механиком групп. Механик улыбался:

— А это не тебе решать. Господь Бог определяет и распределяет. У тебя еще вся жизнь впереди…

Он не хотел думать об этом, но мысли упрямо лезли ему в голову, не давая покоя. Ему трудно было согласиться со своим соседом. Да, у Ивана вся жизнь действительно впереди. А разве у механика было иначе? Разве у сорокалетнего здорового мужика не было своих радостей и желания жить? Разве он еще во младенчестве стал готовить себя к преступлениям? Иван хорошо помнил смерть Сталина, двадцатый съезд, десталинизацию, оттепель…Он узнал, как вождь со своими помощниками расправлялись со всеми, кто думал иначе, чем они. Именно думал, а не говорил. За слово могли и язык вырвать. Семью Ивана не тронули, да и кого трогать? Мать-одиночку с тремя детьми? Ни дальних, ни близких родственников никуда не забирали. И за что? За разговоры? В их таежной глухомани хоть заорись, никто не услышит. И куда ссылать, если практически рядом Полярный круг? Живи, слушай по радио великого вождя, и радуйся.

Таким невеселым мыслям предавался Иван под стук колес.

В военкомате было много молодых людей, заканчивалась призывная пора, в