Марианна Басина - Петербургская повесть

«Выбросили у меня целый эпизод Копейкина, для меня очень нужный, более даже, нежели думают они, — писал Гоголь Прокоповичу. — Я решился не отдавать его никак. Переделал его теперь так, что уж никакая цензура не может придраться. Генералов и все выбросил и посылаю его к Плетневу для передачи цензору». Через несколько дней Плетнев писал Никитенко: «Посылаю письмо Гоголя к вам и переделанного „Копейкина“. Ради бога, помогите ему, сколько возможно. Он теперь болен, и я уверен, что если не напечатает „Мертвых душ“, то и сам умрет».

Переделанного «Копейкина» цензура разрешила.

Двадцать третьего мая 1842 года Гоголь выехал из Москвы в Петербург. Он вез с собой только что отпечатанные экземпляры «Мертвых душ». Двадцать шестого мая он был уже в столице.

Гоголь не собирался долго задерживаться в Петербурге. Он решил снова ехать за границу, чтобы продолжать работу над вторым томом «Мертвых душ».

В Петербург он заехал по делам. Остановился у Прокоповича на Васильевском острове. Повидался с Плетневым, Жуковским, Одоевским. На вечерах у Вяземского и у Александры Осиповны Россет, в замужестве Смирновой, читал «Женитьбу» и из «Мертвых душ». Ездил с художником Брюлловым в Царское Село по железной дороге. Было любопытно увидеть эту первую в России железную дорогу, проложенную от Петербурга до Царского Села и Павловска.

Из Москвы Гоголь писал Прокоповичу относительно «Мертвых душ»: «О книге можно объявить. Постарайся об этом. Попроси Белинского, чтобы сказал что-нибудь о ней в немногих словах, как может сказать не читавший ее».

Белинский не замедлил исполнить просьбу Гоголя и напечатал в журнале «Отечественные записки» такую заметку: «Давно и с нетерпением ожидаемый всеми любителями изящного роман Гоголя „Похождения Чичикова, или Мертвые души“ наконец вышел в Москве и только что сейчас получен в Петербурге. Мы не успели еще прочесть его, спеша окончить эту книжку журнала. Но имевшие случай читать этот роман, или, как Гоголь назвал его, эту поэму, в рукописи или слышать из нее отрывки, говорят, что в сравнении с этим творением все, доселе написанное Гоголем, кажется бледно и слабо: до такой высоты достиг вполне созревший и развившийся талант нашего единственного поэта-юмориста! Вскоре мы отдадим нашим читателям подробный отчет о „Мертвых душах“, в отделе Критики».

И вот теперь в Петербурге Гоголь просил Прокоповича устроить ему встречу с Белинским. Но тихо, без шума. Боялся неудовольствия московских приятелей — Погодина, Шевырева и прочих, которые с некоторых пор возненавидели Белинского за его образ мыслей, обвиняли его в том, что он не любит Россию, и в других смертных грехах. Сами же они считали, что у России особый путь, отличный от Запада, что русскую историю испортил Петр I, и звали вернуться назад к допетровским временам. Встречу Гоголя с Белинским сочли бы изменой. Поэтому Гоголь и соблюдал конспирацию.

В назначенный день Белинский пришел к Прокоповичу, и надо было видеть, с какой нежностью смотрел «неистовый Виссарион», гроза литераторов, на исхудалое, бледное лицо Гоголя, как ловил каждое его слово. Гоголь был для Белинского надеждой русской литературы. Благодаря обличительным творениям Гоголя мог он, Белинский, убедить читателей в гнусности российской действительности и необходимости перемен. «Ваш талант — великий талант, — писал Белинский Гоголю незадолго до этой встречи. — Объяснение всего этого даст мне возможность сказать дело о деле… Конечно, критика не сделает дурака умным и толпу мыслящею; но она у одних может просветлить сознанием безотчетное чувство, а у других — возбудить мыслию спящий инстинкт.

Но величайшею наградою за труд для меня может быть только Ваше внимание и Ваше доброе, приветливое слово… Вы у нас теперь один, — и мое нравственное существование, моя любовь к творчеству тесно связана с Вашею судьбою: не будь Вас — и прощай для меня настоящее и будущее в художественной жизни моего отечества».

Главное, для чего Гоголь заехал в Петербург, было издание собрания его сочинений в четырех томах. Он решил их печатать в Петербурге и поручить это Прокоповичу.

В собрание сочинений вошло и старое, и новое. Многое из старого совершенно переработал. Он вообще считал, что над каждой вещью надо работать длительно, с перерывами, давая ей отлежаться и потом берясь снова. Однажды он рассказал, как он пишет и как, по его мнению, следует писать:

«Сначала нужно набросать все как придется, хотя бы плохо, водянисто, но решительно все, и забыть об этой тетради. Потом через месяц, через два, иногда более (это скажется само собою) достать написанное и перечитать: вы увидите, что многое не так, много лишнего, а кое-чего и недостает.

Сделайте поправки и заметки на полях — и снова забросьте тетрадь. При новом пересмотре ее новые заметки на полях, и где не хватает места — взять отдельный клочок и приклеить сбоку. Когда все будет таким образом исписано, возьмите и перепишите тетрадь собственноручно. Тут сами собой явятся новые озарения, урезы, добавки, очищения слога. Между прежних вскочат слова, которые необходимо там должны быть, но которые почему-то никак не являются сразу. И опять положите тетрадку. Путешествуйте, развлекайтесь, не делайте ничего или хоть пишите другое. Придет час — вспомнится заброшенная тетрадь: возьмите, перечитайте, поправьте тем же способом, и когда снова она будет измарана, перепишите ее собственноручно. Вы заметите при этом, что вместе с крепчанием слога, с отделкой, очисткой фраз — как бы крепчает и ваша рука; буквы ставятся тверже и решительнее. Так надо делать, по-моему, восемь раз. Для иного, может быть, нужно меньше, а для иного и еще больше. Я делаю восемь раз. Только после восьмой переписки, непременно собственною рукою, труд является вполне художнически законченным, достигает перла создания. Дальнейшие поправки и пересматриванье, пожалуй, испортят дело; что называется у живописцев: зарисуешься. Конечно, следовать постоянно таким правилам нельзя, трудно. Я говорю об идеале. Иное пустишь и скорее. Человек все-таки человек, а не машина».

«Тараса Бульбу», которого все считали шедевром, переписал он заново. Шесть раз переписывал «Ревизора», пока достиг желаемого. Переписал и «Портрет», от которого, по его словам, «осталась одна только канва».