Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

В 1932 году я разработал небольшое сочинение по истории секты духоборцев, находившейся в связи со Л. Н. Толстым. В сочинении этом дан был исторический очерк духоборческой общины и описание современного ее состояния в Канаде. (Как известно, духоборцы выехали из России в количестве 7000 человек в 1899 г.) Ценность книги, вышедшей со многими иллюстрациями лишь на болгарском языке, в том, что в ней использованы данные, полученные мною при личном общении с некоторыми выдающимися представителями духоборческой общины.

В 1920–1923 годах мною были выполнены важные задачи научно-охранного порядка, касавшиеся Гос. музея Л. Н. Толстого и Дома Л. Толстого в Москве. (Я был тогда заведующим музеем и хранителем дома.)

В 1920 году я перевел музей, со всеми его коллекциями, из его первоначального и недостаточного помещения в одной из квартир жилого дома № 18 по Поварской ул. (ул. Воровского) в стильный особняк № 11 по ул. Кропоткина, занимаемый музеем поныне. Особняк, совершенно испорченный и загаженный временными случайными жильцами, был заново отремонтирован и покрашен как внутри, так и снаружи. Горы мусора (не менее 5 грузовых машин) были вывезены из подвала и разных комнат. Коллекции музея, все время пополнявшиеся, были с удобством размещены в обновленном здании, и 20 ноября 1920 года, в день 10-летия со дня смерти Толстого, музей был торжественно открыт в новом помещении.

Выяснив, что в доме № 21 по ул. Кропоткина (занимавшемся тогда Вторым музеем новой западной живописи) имеется огромная, пустующая несгораемая кладовая (бывшего миллионера Морозова) с разбитыми дверями, я испросил у Наркомпросса особый кредит на ремонт металлических дверей с 6-ю внутренними замками, а также разрешение обратить кладовую в помещение для архива рукописей Толстого. Разрешение было дано, кредиты отпущены, и скоро рукописи Толстого были переведены в помещение несгораемой кладовой, где они, чрезвычайно разросшись по количеству, хранятся и в настоящее время.

В 1921 году мною восстановлен был и открыт в качестве музея дом Л. Н. Толстого в Хамовниках. Между тем, дому этому грозила опасность вследствие недостатка топлива в городе быть разобранным на дрова. Сорваны были уже ставни, уничтожены колонки беседки в саду, а, главное, разобран был весь деревянный забор по внутренней меже владения, на протяжении 200 метров, что делало дом беззащитным. В самом деле, двор был обращен в проходной. В парке устроилась футбольная площадка. Только создание каменной или бетонной ограды могло спасти исторический дом. Такую ограду удалось воздвигнуть с помощью управделами Совнаркома В. Д. Бонч-Бруевича, занимавшего в 1921 году пост заведующего всем строительным делом в Москве и отпустившего Дому Толстого достаточное количество бетона для возведения вокруг него бетонной ограды. Затем разыскана и возвращена была в дом мебель, частью помещенная вдовой Толстого на хранение в склады Ступина на Софийской набережной, частью переданная ею сыну М. Л. Толстому, а частью хранившаяся в Ясной Поляне. Указания о местонахождении мебели получены были мною от С. А. Толстой еще при ее жизни (вдова Толстого скончалась в 1919 г.). Также по ее указаниям мною заблаговременно составлены были планы расположения мебели по отдельным комнатам, – в 1921 году эти планы были использованы, и в результате всей этой исключительно сложной работы дом Л. Н. Толстого открыт был с 20 ноября 1921 года как музей, для обозрения публики.

Что касается последних трех лет (июль 1949 – июль 1952 г.), то научная работа моя развивалась главным образом в двух направлениях.

Во-первых, под моим руководством группой научных сотрудников Музея-усадьбы Ясная Поляна продолжалось по новому, более широкому и углубленному плану описание библиотеки Толстого. В отличие от старого описания, все отмеченные Л. Н. Толстым в книге места не только указывались с обозначением начальных и последних слов, но и подробно выписывались. Выяснилось также, что в самом методе записи книг в старом описании имелись некоторые дефекты: напр., не отмечалась степень сохранности книг и т. д. Произошло это потому, что в 1912–1916 годах я руководился в своей работе указаниями проф. А. Е. Грузинского, не бывшего специалистом-библиографом. Новый план описания, составленный мною, одобрен и дополнен крупным специалистом проф. Б. С. Боднарским. До сих пор написано более 50 печат. листов. На мне лежит также составление комментариев к описанию (сведений о времени чтения Толстым той или иной книги и т. д.).

Во-вторых, осуществлен, в порядке научно-охранной работы, ряд реставрационных работ и усовершенствований в деле охраны экспонатов в доме-музее: установлено 35 стеклянных футляров на столах и полках с мелкими предметами и книгами, проведены реставрация живописи, реставрация части скульптуры, восстановление некоторых утраченных предметов обстановки, капитальный ремонт балкона и пр. В данное время производится наружная побелка дома. На очереди стоит ряд других работ того же рода, которые надеюсь окончить к наступлению знаменательной даты 125-летия со дня рождения Л. Н. Толстого (10.09.53)». (РГАЛИ. Ф. 2226)

В 1950-х годах и даже в 1960-х, уже после выхода на пенсию, Булгаков продолжает активно участвать в работе Музея-усадьбы Ясная Поляна. Одного взгляда на включенные в хронологию сведения о первых годах после его выхода на пенсию достаточно, чтобы увидеть, какое количество лекций о Толстом, бесед и экскурсий он провел, сколько публикаций просветительского характера осуществил. А ведь он в эти годы продолжал работать и над новыми трудами, часть которых вышла в свет тогда же, а часть была опубликована уже после его смерти. Как отмечалось выше, после выхода на пенсию в январе 1959 года. Булгаков остался жить в Ясной Поляне. В последние годы жизни продолжалась работа над рукописями воспоминаний «Как прожита жизнь» и книги «В споре с Толстым. На весах жизни».

В. Ф. Булгаков умер в Ясной Поляне, на три года пережив свою супругу Анну Владимировну (рожд. Цубербиллер, 1896–1963). Они познакомились летом 1919 года в одной из колоний Всероссийского комитета общественной помощи голодающим детям – в деревне Островке Моршанского уезда Тамбовской губернии. А. В. Цубербиллер была сотрудницей колонии. Булгаков дает краткую, но лестную характеристику этой девушке, ставшей его супругой в 1920 году, в главе 2 части «В эпоху Октябрьской революции» книги «Как прожита жизнь». Похоронен Булгаков в Кочаках.

Посвятив значительную часть своей жизни – как на Родине, так и за рубежом (в первую очередь, конечно, в Чехословакии) – распространению знаний о Толстом и русской культуре, Булгаков, по свидетельству современников, как знакомых, так и в особенности работавших с ним коллег, был доброжелательным, скромным человеком, которому присущи были чувство справедливости и способность к состраданию. Представляется уместным привести несколько высказываний о нем.

Говоря о том, как Булгаков представляет Софью Андреевну Толстую, О. Г. Егоров («Дневники русских писателей XIX века: исследование»), в полном согласии со вступительными статьями Розановой к двум книгам «В. Ф. Булгаков. У Л. Н. Толстого в последний год его жизни» и «Дневники С. А. Толстой», отмечает:

«Образ жены Толстого в дневнике Булгакова далек от той односторонности, которая свойственна некоторым другим летописцам жизни писателя в последние годы его жизни. Известно, что в самой семье Толстого конфликт развел родных по разные стороны в отношении матери и отца. Хроникеры невольно поддавались веяниям той нравственной атмосферы, которая царила в яснополянском доме. В этом смысле позиция Булгакова заметно отличается как от роли родственников Толстых, так и от воззрений мемуаристов.

Сознание молодого Булгакова еще не было отягощено идейными предрассудками и нравственными изломами. Им движет естественное чувство добропорядочного и искреннего человека, который инстинктивно сочувствует страданию и не приемлет бессердечия и равнодушия. Поэтому образ Софьи Андреевны в его дневнике дан наиболее объективно, целостно, во взаимодействии противоречий, свойственных ей в последнее десятилетие жизни Толстого.

Булгаков не акцентирует внимание, как Маковицкий, на болезненных сторонах ее психики, хотя попутно и говорит о психологических срывах. Он видит в ней прежде всего глубоко страдающего и любящего человека, вынесшего на своих плечах огромное бремя забот, тревог, испытаний: «Лицо Софьи Андреевны было бледно, брови насуплены, глаза полузакрыты, точно веки опухли… Нельзя было без боли в сердце видеть лицо этой несчастной женщины. Бог знает, что было в это время у нее на душе, но она не потерялась […]» (с. 381/227).

Важно, однако, еще раз отметить, что Булгаков мог быть и нелицеприятно, беспристрастно справедлив. Так, он пишет в своем дневнике («В осиротелой Ясной Поляне») 22 января 1913 года:

«Вообще, как это ни печально, но надо сознаться, что Софья Андреевна говорлива и говорлива без конца. Она совсем не умеет молчать и хоть что-нибудь, хоть невпопад, да скажет.