Страницы прошлого - Бруштейн Александра Яковлевна

- Какая красивая…- и сразу поняв, кто именно изображен на портрете, добавляет с искренним удивлением:

- И какая она тут добрая, папа!

Отец спешит уверить Олю, что жена его добрая и на самом деле, а не только на портрете,- очень хорошая и добрая.

Комиссаржевская - Оля долго молчала. Она недоверчиво и медленно качала головкой. Глаза ее наполнялись слезами, словно перед ними встало все то горе, которое внесла в жизнь Оли и ее семьи эта красивая, нарядная молодая женщина. Она говорила почти шепотом, как бы про себя:

- Добрая… Разве добрые так делают, как она?

И горько, беспомощно всхлипнув, она порывисто прячет лицо на плече обнявшего ее отца. Слезы неудержимо катились из ее глаз, дрожала припухшая, искривленная горем верхняя губа. Голос перехватывало, она говорила быстро-быстро, торопясь выговориться. Нервные, неловкие руки, словно против воли, дотрагивались до отца, до его плеча, до отворотов его пиджака, и были в этих легких, птичьих касаниях и любовь к отцу, скрываемая из гордости, и застенчивость, и горе ребенка, которого валит с ног непосильная тяжесть: быть судьею взрослых,- а он изо всех сил сопротивляется отчаянию, собирает все свое мужество…

Эта сценка длилась, вероятно, не более десяти минут, но сколько было в ней тончайших оттенков глубокого, правдивого чувства! И когда девочка Оля Бабикова ушла от отца, театр взорвался таким дружным громом рукоплесканий, какие вряд ли часто выпадали на долю пьесок для съезда. Конца пьески, - объяснения и примирения супругов Бабиковых,- никто не слушал, это уже никого не интересовало. Но после финального занавеса весь зрительный зал,- как экспансивная галерка, так и корректный партер с ложами,- единой грудью выкрикивал одну фамилию, длинную фамилию из пятнадцати букв!

Маленькая фигурка в шапочке и гимназическом платье выходила кланяться сперва при поднятом занавесе, потом в боковую калитку, явно обрадованная горячими вызовами, взволнованная.

- Настоящими слезами плачет! - удивлялись в антракте.

- На Сару Бернар нарочно свет наводят, чтобы зритель слезы видел… Так ведь - «Дама с камелиями»! А тут, - подумайте! - в пьеске для съезда!

В театре нашлись люди, вспомнившие, что мать Веры Федоровны, М.Н.Комиссаржевская, временно жила когда-то в Вильне со своими девочками. Одной из них была Вера Федоровна. Из уст в уста передавалась даже догадка, будто актриса оттого так искренно и правдиво играет роль Оли Бабиковой, что в собственном детстве пережила такой разлад между отцом и матерью.

Но вслед за тем зрители увидели Веру Федоровну во многих ролях, сыгранных ею за два сезона в Вильне, и уже невозможно было предполагать, будто каждая ее роль построена на собственных воспоминаниях и автобиографических ассоциациях. А между тем в каждом образе, создаваемом Комиссаржевской, было такое же самозабвенное перевоплощение, ненаигранность переживаний, настоящие слезы, настоящая бледность, проступавшая в минуты волнения сквозь грим и румяна. Люди, близкие к театру, рассказывали, что нередко после падения занавеса Комиссаржевская выходит на вызовы, едва держась на ногах, шатаясь, вся разбитая, а иногда ее приходится уносить со сцены в обмороке.

Оглядываясь на все те роли, в каких мне посчастливилось видеть В.Ф.Комиссаржевскую за шестнадцать лет, прошедших после того памятного выступления ее в «Елке», я явственно вижу, что почти все наиболее значительные образы, созданные ею, объединены общей - главной - темой. Почти везде Комиссаржевская раскрывала столкновение чистой молодой души с грязью и подлостью капиталистического мира. В «Елке» это прозвучало, как короткий вскрик боли, в «Бесприданнице» - как трагедия отчаяния, но эту же свою тему раскрывала Комиссаржевская, как правильно подметил А.В.Луначарский, даже в «Сестре Беатрисе», одном из позднейших созданий на глубоко ошибочном этапе ее актерского пути. Лучшими победами Комиссаржевской были те образы, в которых столкновение с действительностью вызывало непокоренность, борьбу («Дачники», «Чайка»). Поражением Комиссаржевской оказывались такие образы, как Гедда Габлер, лишь уродливое порождение этой действительности. Были и такие образы, где по воле автора столкновение с жестокостью буржуазного мира должно было вызывать смирение и покорность перед этим миром («Бой бабочек» и др.). Такие пьесы приносили порой Комиссаржевской успех, но сама она не любила этих пьес, тяготилась ими, очищала от них свой репертуар. Тема непокоренности и борьбы была любимой темой творчества Комиссаржевской, составила ее собственную неповторимую песню в русском театре.

После «Елки» Вильна и ее театралы полюбили Комиссаржевскую навсегда. Ее встречали и провожали овациями, засыпали цветами и разноцветными приветственными бумажками. В ожидании Комиссаржевской у театрального подъезда дежурили толпы молодежи, чуть не вступая порой в рукопашную с поклонниками других актрис.

Любопытная и трогательная подробность: когда Вера Федоровна покинула Вильну, то на дебютном спектакле ее в Петербурге ей поднесли корзину цветов «от осиротевших виленцев». И всякий раз, когда Комиссаржевская, будучи уже прославленной актрисой, приезжала в Вильну на гастроли, ее ожидал все такой же горячий прием у верных ей навсегда виленских зрителей.

В тот же первый сезон я слышала выступление Веры Федоровны на студенческом вечере. Она прочитала «Как хороши, как свежи были розы» Тургенева, и с этим стихотворением в прозе на редкость гармонировал ее замечательный голос, простота и задушевность чтения, весь ее поэтический облик. В чтении Веры Федоровны не было ничего от эстрадного выступления,- казалось, она разговаривает вслух сама с собой. В ответ на настойчивые требования повторения она прочитала небольшое стихотворение. Я не встречала его нигде ни раньше, ни после, но запомнила. Вот оно:

Ты не люби за красоту меня

И не за то, что я живу богато…

За красоту люби сиянье дня,

А за богатство - серебро и злато.

И не люби за молодость мою,-

Люби весну,- в ней юность бесконечна!…

Меня ж люби за то, что я тебя люблю

И что любить тебя я буду вечно!

Возможно, я немного перевираю наивные строки, - ведь с тех пор прошло почти 60 лет. Но навсегда осталось у меня воспоминание о том, как просто и вместе с тем проникновенно произносила их Вера Федоровна, какое большое чувство было в ее прекрасных, навсегда опечаленных глазах!

* * *

Другой ролью Веры Федоровны, виденной мною в эти виленские сезоны, была Рози в пьесе Зудермана «Бой бабочек». Роль Рози надолго, - можно сказать, на всю жизнь, - стала одной из «коронных» в репертуаре Комиссаржевской. Видела я ее в «Бое бабочек» неоднократно, так что воспоминания мои о Комиссаржевской - Рози сложились из повторных впечатлений, легших позднее на первое, воспринятое еще в детстве.

…«Знаете ли вы, господин Винкельман, сколько стоит фунт мяса? А знаете ли вы, сколько стоит фунт маргаринового масла?» Так, трагически, как Федра или Медея, вопрошает мать Рози, почтенная немецкая бюргерша, фрау Гергентхейм. Да и разве не трагично это высчитывание, выкраивание каждого пфеннига, грошовые расчеты, на которых построена вся жизнь этой мещанской семьи? Вздорожали продукты, износилось или вышло из моды платье дочери Эльзы или туфлям Рози наступил, как она выражается, «капут»… Все эти мелкие события - бурные «штормы», налетающие на убогую лужицу жизни Гергентхеймов. И только когда на горизонте начинает маячить возможность богатого замужества которой-нибудь из дочерей, лужица голубеет, как кусочек неба, золотится, как пролившаяся на землю капля солнечного луча. Тогда фрау Гергентхейм срочно преподает дочерям искусство пленять мужчин: «У барышни должен быть от природы аромат фиалок…» И тут же, девически застыдившись, старушка добавляет, мечтательно глядя в собственное прошлое: «В молодости и у меня был этот божий дар…»

Вот в какой тихой заводи, сонной и тинной, подрастает младшая дочь фрау Гергентхейм, юная художница Рози.