Маргарет Сэлинджер - Над пропастью во сне: Мой отец Дж. Д. Сэлинджер

Когда он умер, в Сиене его, как местного героя, похоронили в городской стене. Мама рассказывала, что весь город участвовал в процессии — в пышных средневековых костюмах, под звуки труб, — чтобы отдать последний долг человеку, который своими трудами восстановил былую славу Сиены. Мать показала мне некролог, выпущенный городскими властями, размером два на три фута, вполне достойный образчик итальянского красноречия.

После похорон Клэр вернулась в Нью-Йорк. Джерри тоже уже приехал и поселился на 57-й улице. Впервые попав к нему, Клэр потеряла дар речи. Квартира эта, рассказывала мама, «находилась в полуподвале: какое-то подводное царство. Все там было в черных и белых тонах. Потрясенная, испуганная, взбудораженная, я смотрела, вытаращив глаза, на черные простыни, которыми была застлана постель. Эти простыни казались мне верхом извращенности и безнравственности. Но теперь я думаю, что все это — черные простыни, черные книжные полки, черный кофейный столик и так далее — хорошо подходило к состоянию депрессии, в котором тогда находился Джерри. Его в самом деле окружали черные дыры, попадая в которые, он едва мог двигаться, с трудом мог говорить».

Клэр, может быть, и провела бы ночь на этих черных простынях, но они тогда не были любовниками. Джерри в то время был тесно связан с центром Веданты, где в ходу было учение Вивекананды, и, по словам матери, считал, как и его герой Тедди, что встречи с женщиной уводят в сторону от пути просветления. Шри Рамакришна, учитель и предшественник Свами Вивекананды, еще более ярко выразил те же самые мысли в своей книге «Евангелие Шри Рамакришны» (которую мой отец послал своему британскому издателю Хэмишу Гамильтону как единственную книгу, которую стоит прочесть):

«Пусть человек живет в пещере на горной вершине, посыпает себя золой, постится, умерщвляет свою плоть, но если ум его стремится к мирскому, к «женщине и богатству», я говорю: «Позор ему!» «Женщина и богатство» — самые страшные недруги на пути просветления, и женщины даже более опасны, ибо женщины создают нужду в богатстве. Из-за женщины человек отдает себя в рабство и теряет свободу. Он уже не может жить, как ему хочется».

Когда ученик Рамакришны признается на исповеди, что ему доставляют удовольствие сексуальные отношения с женой, Рамакришна говорит ему: «И тебе не стыдно? У тебя есть дети, а тебе еще доставляют удовольствие отношения с женой. Не мерзок ли ты сам себе, когда ведешь такую скотскую жизнь? Не мерзок ли ты сам себе, когда ублажаешь тело, содержащее всего лишь кровь, слизь, грязь и испражнения?»

После первого года в Рэдклиффе Клэр летом приехала в Ныо-Иорк, работала манекенщицей в фирме «Лорд энд Тэйлор». Она старательно скрывала это от Джерри: «Твой отец не одобрил бы всю эту светскую суету, женщин, наряды… Я не осмелилась сказать ему».

Уже встречаясь с Клэр, Джерри пару раз пригласил на свидание Лейлу Хэдли, писательницу, с которой познакомился у своего друга С. Дж. Перелмана. Увидев ту же самую квартиру на Восточной 57-й улице, мисс Хэдли охарактеризовала ее как «почти пустую»:

«Там была только лампа и доска для рисования. Он делал довольно хорошие эскизы, и, читая «Голубой период де Домье-Смита», я была уверена, что он в герое изобразил самого себя. На стене висел его портрет в военной форме»[14].

В отличие от юной Клэр, которая «слишком трепетала, слишком стеснялась, чтобы спросить» о чем-то личном, мисс Хэдли была достаточно зрелой, достаточно уверенной в себе и могла задавать вопросы и высказывать собственные взгляды, а не только отражать те, что исповедовал он. Она уверяла, что Джерри «никогда не говорил о себе и раздражался, когда ему задавали вопросы личного характера — о семье, о происхождении… С ним было нелегко». Связь их продлилась недолго.

Такое отношение к вопросам о семье и происхождении, обо всем, что связывает остров с материком, красной нитью проходит через историю нашей семьи. (Вспомните, как начинается «Над пропастью во ржи»: «Если вам на самом деле хочется услышать эту историю, вы, наверно, прежде всего захотите узнать, где я родился, как провел свое дурацкое детство, что делали мои родители до моего рождения… у моих предков, наверно, случилось бы по два инфаркта на брата, если б я стал болтать про их личные дела. Они этого терпеть не могут, особенно отец».) Мы с тетей Дорис, папиной единственной сестрой, недавно говорили о том, что нас обеих в детстве отучили задавать вопросы, особенно касающиеся истории семьи, или, как это определяет Холден, о том, что делали родители до нашего рождения. Где-то в семь лет, рассказывала Дорис, вскоре после того, как родился ее брат, она уже «достаточно изучила жизнь птичек и пчелок», чтобы понимать — у ее матери, Мириам, тоже были родители. Однажды она сказала: «Мамочка, у тебя должны быть где-то мама и папа. Где они?»

Мать резко ее оборвала: «Люди смертны, тебе известно это?»

Вот и все, что она сказала. От одной из своих теток со стороны Сэлинджеров Дорис узнала, что годы спустя, когда ее мать действительно умерла, Мириам сильно переживала. Но ни слова не сказала Дорис. В тот же год, немного позже, Дорис увидела, как мать складывает в посылочный ящик детскую одежду. Полагая, что эти вещи могут быть предназначены для маминой таинственной родни, Дорис спросила, кому она собирается их отправить. «Не твое дело», — ответила мать, сверкнув глазами.

«И я, как всегда, умолкла и присмирела», — рассказывала мне Дорис.

Когда родился наш сын, мы с мужем поехали навестить тетю Дорис и показать ей малыша, пока она окончательно не ослепла[15]. Возможно, перед лицом новой жизни меня как никогда обуревали вопросы: откуда мы, кто мы такие и куда идем. Тетю уже никто не мог заставить «умолкнуть и присмиреть», и она охотно поведала мне многое о жизненно важных связях «острова с материком»; говорила со мной так, будто мой интерес к нашей семье — вещь совершенно естественная. В своей скромной, социальной квартирке в Беркшире она угостила нас чаем и надолго умолкла, стряхивая воображаемые пылинки с кушетки. Она почти ослепла и плохо слышит, но ум у нее ясный: этого не может не признать даже отец, которого тетя упрекает устно и письменно в том, что он совсем забросил и ее, и всех родных. Памятуя об этом, я уважаю ее молчание и не пытаюсь «вернуть к реальности», как это обычно делают со стариками, чьи мысли блуждают: прошедшие годы жадно слизали крошки, по которым можно найти дорогу домой через темный лес. Она глубоко задумалась. «Знаешь, Пегги, в детстве мы с твоим отцом были добрыми друзьями. Я всегда таскала его с собой в кино, даже когда он был совсем маленьким. В те времена, знаешь ли, фильмы были немые, с титрами, которые мне приходилось громко читать. Такой малыш — а не позволял пропустить ни единой буквы. От нас все пересаживались подальше!»