Эдвард Григ - Фаина Марковна Оржеховская

Если бы Эдварда спросили, когда мать ему больше нравится: до концерта или после него, в обычном своем состоянии или в волшебном, — он не смог бы ответить. Конечно, очень приятно и естественно сознавать, что мать близка своим детям, но в то же время он чувствовал, что самой Гезине, пожалуй, более свойственно быть волшебницей, артисткой. Когда человек в какие-то минуты становится красивым и озаренным, значит — это счастливые минуты. Девочки капризничали в те дни, когда Гезина готовилась к концерту, а Джон откровенно ворчал, но Эдвард ходил на цыпочках, оберегая ее покой. Да! Он особенно любил ее в те минуты, когда видел опьяненной успехом, принадлежащей какому-то другому, прекрасному миру. И так странно было на другой день слышать, как она говорила служанке обычным, домашним голосом:

— Нет, Лилла, это мясо не годится, надо купить свежее!

В доме много играли и говорили о музыке. И у Эдварда уже были любимые композиторы. Прежде всего — Моцарт, щедрый и всеобъемлющий, как солнце! Может быть, Моцарт и есть тот самый Гольфстрим, который дарует тепло северным странам? Но были и такие композиторы, которые подавляли Эдварда своим величием. Так, например, он боялся Бетховена. Это был бог, всепобеждающий, несокрушимый! Он ничего не прощал и так много требовал от бедных, несовершенных людей, что они могли только просить его, чтобы он не испытывал их так строго! В душе он, вероятно, был добрый: он даже утешал иногда — там, где у него появлялись медленные, напевные мелодии. Но, должно быть, он утешал лишь тех, у кого сильное горе. Кто знает, через какие страдания надо было пройти, чтобы получить утешение Бетховена!

Гезина часто играла и фуги Баха. Это был также суровый музыкант, вроде Бетховена. Одержимый одной какой-нибудь мыслью, он постоянно к ней возвращался. Эдвард любил эти повторения баховских тем и ждал их, а когда тема появлялась перед самым концом фуги, тяжелая и сильно замедленная, невольно вспоминались шаги Командора.

Об этом он узнал от матери. Она рассказывала:

— На кладбище стояла громадная статуя — гораздо выше человеческого роста. Это был памятник Командору, убитому на поединке. Видишь ли, поединок был не совсем честный: противник Командора еще раньше провинился перед ним. Но он был так уверен в безнаказанности, что даже пригласил статую убитого к себе на ужин! Может быть, он чуть-чуть боялся: он был что-то слишком весел! И представляешь себе, Эдвард, ровно в полночь, как раз во время ужина, за дверью раздаются звонкие, тяжелые шаги. Так не мог ступать человек. Это была статуя Командора! Она сказала: «Ты звал меня? Я здесь!» Это значит, что каждого преступника непременно настигает кара. Понимаешь?

Но если не все было понятно в этом рассказе, то многое открывалось в самой музыке. И, когда Гезина играла увертюру из «Дон-Жуана», Эдвард понимал, что дело не в статуе Командора, а в том, что зло никогда не остается безнаказанным.

Об этом рассказывал Моцарт в «Дон-Жуане», но Эдвард догадывался, что и Баха посещали подобные мысли.

Прошло четыре года, и фру Гезина убедилась в композиторском даровании сына. С тех пор как она записала его первое сочинение под названием «Облака», ей довелось услышать немало импровизаций Эдварда, и это были уже не только аккорды.

Норвежские напевы — как природа Норвегии. Они светлы, на них отблеск полярного сияния. Они не печальны, скорее задумчивы, сосредоточенны, как скалы, как деревья, погруженные в свою тайную думу.

В Норвегии часты туманы. И напевы порой как бы заволакиваются дымкой. Потом светлеют.

Напевы — как горный воздух. Долго не прерывается дыхание, даже если играть голосом, как пастух, зовущий свое стадо. «О-ле, мой козленок! Куллок! Где же ты? Уж не попал ли в лапы волку?» — «О-ге!» — отзывается другой пастух, и его клич звенит, как призыв жаворонка. А третий отвечает: «О-го! Ой-йо! Вот он, твой козленок! Я вижу его на тропинке: он учится танцевать халлинг! О-ле!» И эта перекличка долго не замирает в воздухе и будит горное эхо.

Напевы — как море: они зовут вдаль.

Предки Эдварда по отцу были шотландцами, но мать — чистокровная норвежка. Она с детства привыкла к народным песням, и ее радует любовь Эдварда к ним.

Вот уже четвертый год, как она обучает его фортепианной игре. Первые шаги, самые трудные, он проделал почти незаметно. И теперь он играет свободно, умеет оттенить фразу, умеет дышать. И у него уже вырабатывается полный, красивый звук — предмет особенных забот его матери, по мнению которой певучесть — важнейшее достоинство музыканта.

Никто не помышляет о будущей славе: мать не любит вундеркиндов и прилагает все усилия, чтобы дети не походили на них. Даже гости, бывающие в доме, знают, что детей здесь надо хвалить умеренно.

Честолюбивый Джон подчиняется этому, но думает про себя: «Погодите, дайте мне вырасти!» В нем все артистично: и рост, и красивые волосы, и то, как он держит свой смычок, и задумчивое, вдохновенное лицо. Гости думают: «Конечно, старшему будет легче: он родился артистом, это сразу чувствуется!»

Эдвард не честолюбив, но любознателен. Когда его хвалят, ему приятно. Когда мать говорит: «Это еще плохо», ему любопытно — значит, если еще потрудиться, можно узнать кое-что новое!

Играя, он никогда не думает о том, какое он производит впечатление, но Гезина уже позаботилась, чтобы он сидел прямо и свободно, не раскачиваясь и не делая лишних движений.

У него есть упорство — это нравится матери. Но и мечтательность долго не покидает его: он по-прежнему пленен сказками и видит необычное в самом обыкновенном.

Так что уж говорить о музыке? Здесь все — предлог для догадок, самых фантастических. Мать не мешает ему во время импровизаций мечтать вслух. Она и сама принимает участие в его домыслах.

— Знаешь что? — говорит он однажды. — Я, кажется, написал вариации.

— Ну, написать-то ты, положим, не написал. Как известно, твою музыку записываю я. А ты, по-видимому, сочинил вариации. Надо выражаться точно.

Эдвард играет тему.

— Нравится тебе? Это марш.

— Слышу. Но отчего он такой медленный?

— Это мать многих детей. Понимаешь?

— Теперь поняла.

— А вот ее дети!

В первой вариации сходство с темой несомненно. Но музыка становится более отрывистой. Раньше это был марш со счетом на четыре, теперь появилось