Александр Кабаков - Аксенов

Е.П.: И когда говорят, что он — знамя шестидесятничества, то, может быть, оно и так, но только на первый взгляд.

А.К.: Судьба человеческая (это я все тащу в свою сторону) может и вовсе не определять писательскую судьбу. Возьмем для примера Юрия Валентиновича Трифонова, бесконечно любимого и почитаемого мною писателя. Вот у него папа начальник действительно был большой, уж побольше Павла Васильевича Аксенова. Председатель Военной коллегии Верховного суда, если не ошибаюсь. Один из создателей советской судебной системы, которая основывалась не на следовании закону, а на «революционном правосознании»…

Е.П.: Ни фига себе!

А.К.: В 1938-м Валентин Андреевич Трифонов расстрелян. Мать Юрия Валентиновича — в АЛЖИРе, Акмолинском лагере жен изменников Родине. А сам будущий писатель Трифонов, не сообщив о своем происхождении, после войны поступает в Литинститут. В институте начинается дикий скандал, когда выясняется, что он сын «врага народа».

Е.П.: Я даже не знал об этом.

А.К.: И вот коллизия, очень странная коллизия, разрешающаяся совершенно невероятным образом для тех, да и, пожалуй, для последующих лет. А именно: Трифонов остается в Литинституте, заканчивает его в 1949-м, в 1951-м получает Сталинскую премию за повесть «Студенты». А повесть-то о чем? А повесть о комсомольском собрании, исключающем студента за сокрытие анкетных данных. Есть тут хоть какая-нибудь логика или нет?

Е.П.: Не знаю. Вот взять хотя бы судьбу диссидента Юрия Гастева. Он был сыном Алексея Гастева, революционера, поэта, того самого знаменитого зачинателя НОТ, научной организации труда в СССР. Отца расстреляли в 1939-м, сына посадили в семнадцать лет за какую-то студенческую чепуху под названием «Братство нищих сибаритов». Всё, вся жизнь изломана.

А.К.: Но здесь по крайней мере логичная судьба была. А вообще-то у всех у них, у детей, жизнь была изломана. Пожалуй, без исключения.

Е.П.: Гастев был 1928 года рождения. Если бы наш Василий Павлович был бы этого же года или тридцатого, его бы, пожалуй, тоже посадили. Сто процентов.

А.К.: Ну да. В 1948 году уже сидел бы.

Е.П.: Это ведь тогда песня возникла, этих самых детей «врагов народа»:

А.К.: Так Васю уже и взяли тогда гэбэшники в «разработку». Однако не успели. Он из Казани уехал в Питер, а потом и Сталин помер. «Маленькая жизнь», да… Знаешь, я вот что думаю: всё, без исключения, что с ним в жизни происходило, — это была писательская судьба. Господь вел его, берёг как свой инструмент, чтобы он стал писателем, а не просто там спился или бичом стал в Магадане, понимаешь.

Е.П.: Талантливейшим, замечу, бичом! Мне среди них великие таланты попадались, когда я геологом работал.

А.К.: Талантливейшим, но бичом.

Е.П.: А ты не допускаешь мысли, что, наоборот, мог бы наш Василий Павлович обернуться талантливейшим функционером, например?

А.К.: Вряд ли. Ну, смотри, куда ему прямая дорога в семнадцать лет? Ему семнадцать лет, он живет в Магадане, в интеллигентном кругу освободившихся и ссыльных «политиков», наблюдает, рассуждает. Один из его героев рассматривает, как мы знаем из романа «Ожог», возможность бежать в Соединенные Штаты, подняв бунт заключенных. Думаю, эти сцены в «Ожоге» не на пустом месте появились.

Е.П.: Совершенно верно. Кстати, прецеденты таких побегов имелись, судя по мемуарам и документам. И даже — в редких случаях — все заканчивалось хорошо.

А.К.: Нет, это все мечтания, не получается куда-то там бежать… Тогда — выпил — и в теплотрассу, к бичам. Навсегда. Тоже прямая дорога для семнадцатилетнего. Непонятно, как и когда человеческая судьба превращается в писательскую.

Е.П.: Но ведь ты сам вспоминаешь роман «Ожог». А Казань и это нищее детство преобразовались в «Завтраки сорок третьего года», в «Рыжего с того двора»… Кстати, двоюродный брат Юрия Валентиновича Трифонова, писавший потом под псевдонимом Михаил Демин, именно по этому «пути теплотрассы» и пошел. Стал блатным, вором. Правда, потом все равно писателем стал…

А.К.: Здесь все взаимосвязано. Ведь если бы Аксенов в свое время не перевелся из Казанского мединститута в Ленинградский, не было бы «Коллег», ничего бы не было. Потому что вот этот «западный ветер с Невы», «ледяная рябь канала», смутные питерские призраки робкой свободы — вот что его сделало писателем.

Е.П.: Ты знаешь, я тут как-то даже пофантазировал — я попытаюсь сформулировать сейчас, хотя плохо получается, — что у него могло бы быть, если тогда у него было бы что-нибудь другое. Не худое, а вот именно что другое. Ты ведь знаешь, когда у него состоялась первая публикация?

А.К.: В 1958 году, два рассказа в «Юности» Катаев напечатал.

Е.П.: А вот и нет! Первая публикация — это его стихи, посланные на конкурс в газету «Комсомолец Татарии», когда он еще был студентом Казанского меда. Сюжет: как студент, окончив университет, уехал по велению сердца на одну из строек Дальнего Востока(!). Ну, типа «Едем мы, друзья, в дальние края». В дальние лагерные края.

А.К.: Надо же, я этого не знал!

Е.П.: Василий рассказывал, что занял на конкурсе какое-то там место и даже получил за это гонорар неплохой, который тут же пропил с товарищами и подругами. То есть вот и такая судьба могла быть. Мог бы быть советский поэт казанского происхождения Василий Аксенов.

А.К.: Так бы и прожил всю жизнь в родном городе. Стал бы казанским классиком.

Е.П.: Или еще вариант. Помнишь, во Франкфурте, когда была книжная ярмарка, ты приболел, и я его к тебе привел с идиотским возгласом: «Кабаков! Вот доктор пришел, тебя лечить будет!» И вдруг я увидел, что это действительно пришел врач, а не писатель или друг Вася. Это когда он деловито нащупал у тебя пульс, велел показать язык, даже таблетка у него для тебя почему-то тут же нашлась. Я вдруг увидел профессионала и понял, что и он мог быть таким же превосходным лекарем, как его казанские однокашники — Ильгиз и Ринат.

А.К.: Он и в медицине недурно начал: карантинный врач, скорая помощь, сельская больница. Такой опыт и для врача незаменим, не только для писателя.

Е.П.: Ну, был бы врач, который пишет стихи. Как врачи Юлий Крелин и Владимир Найдин, которые прозу писали, не порывая с основной профессией.