Юлия Бекичева - Мой муж – Сальвадор Дали

«Впервые открыв Ницше, я был глубоко шокирован. Черным по белому он нагло заявлял: „Бог умер! (…) За три дня я окончательно проглотил и переварил Ницше. После этой каннибальской трапезы оставалась несъеденной лишь одна деталь личности философа, одна-единственная косточка, в которую я уже готов был вонзиться зубами – его усы! Позднее Федерико Гарсиа Лорке, зачарованному усами Гитлера, суждено было провозгласить, что „усы есть трагическая константа человеческого лица“.

Мне надо было превзойти Ницше во всем, даже в усах! Уж мои-то усы не будут нагонять тоску, наводить на мысли о катастрофах, напоминать о густых туманах и музыке Вагнера. Нет, никогда! У меня будут заостренные на концах, империалистические усы, обращенные к небу“.

Гала, вслед за мужем молилась иным богам. Отныне кумиром молодой семьи стал идейный отец дадаизма, а впоследствии деятельный участник сюрреализма, румынский поэт Тристан Тцара. Во многом, благодаря ему Элюары оказались вовлечены в игру, захватившую многих их единомышленников, так или иначе имевших отношение к искусству. Изменить существующий уклад, объявить войну ханжеству, взорвать миропорядок, жить не разумом, но чувствами и порывами, отдаться во власть подсознательного – это ли не свобода?

„Мы видим ваш мир, но теперь это и наш мир, – заявляли молодые отцам и дедам. – Начиная с сегодняшнего дня мы будем жить так, как нам вздумается. Да, да!

Дадаисты издавали журналы, в которых осмеивали и подвергали сомнению вчерашние идеалы, ценности, принципы. Сторонники дадаизма устраивали акции, целью которых было освобождение своего второго „Я“, оборачивающееся написанием на стенах зданий скабрезностей, оскорблением случайных прохожих и прочих „нелепых шалостей“. Гала и Поль охотно принимали участие в шабаше. Они ощущали себя причастными к великим преобразованиям, происходящим в мире. Вместе с другими последователями течения, Элюары писали историю дадаизма. Теперь отказ заниматься собственным ребенком Гала с полным правом могла назвать проявлением искусства, впрочем, как и пятна на столовом белье.

Нарушив покой Швейцарии, прокатившись гулким эхом по Франции, Германии, Австрии дадаизм навязчиво пичкал публику антиэстетикой. В 1921 году в Париже состоялась скандальная выставка: при выключенном свете организаторы лаяли, мяукали, играли в догонялки, время от времени жгли спички и делали все, что только могло взбрести им в голову. „Делать то, что хочется, претворяя наяву бессознательное, тайное, скрытое“ – эти слова стали своеобразным кредо молодого Дали. По признанию самого художника, он выражал свой протест в поведении, в одежде, в темах, которые выбирал для своих картин, в прическе…

«Моя самоуверенность лишала собеседников дара речи. Я стал предметом дискуссий. „Сумасшедший он или нет? Может, он чокнутый только наполовину?“ Теперь все, что происходило аномального или феноменального приписывали мне. Я отпустил волосы, как у девушки. Нередко, рискуя быть застигнутым врасплох, я входил в комнату матери, чтобы стащить у нее немного пудры или подкрасить карандашом ресницы. Я чувствовал себя анархистом. Анархия представлялась мне королевством, в котором я высший владыка и абсолютный монарх».

Свобода пьянила и обретала новые очертания. Захватив жизнь общественную, она бесцеремонно просачивалась в жизнь частную. Отметившись на многолюдных улицах, дадаистских посиделках, в творческих мастерских, свобода вторгалась в семейные гнезда, в чужие постели. «Разве человек может быть свободен, если он позволяет себе спать только с женой или мужем? Мораль сковывает нас. Если и должен быть брак, то только свободный», – убеждал своих соратников Тцара.

На лавочках в парках, на автобусных остановках, в общественном транспорте можно было частенько увидеть молодых людей, с интересом штудирующих труды Зигмунда Фрейда. Австрийский психолог и психотерапевт распалял своих читателей, убеждая их в том, что «подавление интимных сфер психики ведет к болезни так же, как и умолчание о жизни тела».

Вспоминая отца и мать, Гала и Поля, их уже взрослая дочь Сесиль рассказывала, как однажды (малышке тогда исполнилось пять лет) в их доме, на стене в гостиной появился огромный коллаж, изображающий человека с вывалившимися наружу внутренними органами. «После увиденного я долго не могла заснуть. Мне было не по себе». Девочка не знала тогда, что этот коллаж-подарок, сделанный родителям их другом и будущим… любовником.

«Я хотел бы, чтобы ты умер. Для меня это было бы меньшим горем, чем тот позор, который ты обрушил на мою голову». Прочитав эти строки, Эрнст горько усмехнулся и швырнул телеграмму на столик в художественный беспорядок из испачканных обрывков холста, кистей разного размера и наполовину использованных тюбиков краски с изогнутыми «шеями». Отец не поймет его. Учитель в школе для глухонемых детей, он никогда не простит Эрнсту громких поступков. Переубеждать бесполезно. Папа так же слеп и глух, как и его ученики. А ведь когда-то именно отец внушал ему, что любовь к искусству превыше всего.

Родившийся в 1891 году в немецком Брюле, выходец из многодетной семьи, сын школьного учителя и домохозяйки, Макс Эрнст с малых лет был гордостью родителей. Старательный, застенчивый, аккуратный в деталях мальчик прекрасно учился и помогал матери по хозяйству. Но… Ни уроки в лицее, ни ребяческие игры, ни воскресная молитва не увлекали юношу так сильно, как манило его хобби отца. Старик писал картины. Подхватывая кистью капли яркой субстанции, он прикасался к холсту и через несколько часов Эрнст с восторженным удивлением узнавал в написанном родные берега, рыночную площадь, железную дорогу, улицы Кельна… Сам Макс начал рисовать с пяти лет.

– Он будет твоим повторением, – улыбаясь говорила мужу мать Эрнста. – Наш сын станет школьным учителем, а по субботам будет писать маслом.

Макс взрослел, «взрослели» и выходящие из-под его кисти портреты, пейзажи, карикатуры.

Однажды вечером, работая в мастерской, отец обратил внимание на неоконченное творение сына. Это было нечто из области фантастики: жирная, тяжелая, облепленная перьями тушка птицы с человеческим лицом. Старик поморщился…

Несколькими днями ранее в доме Макса произошли два события: рождение младшей сестры Эрнста совпало со смертью любимого попугая мальчика. Стонущая от боли мать и осевший на дно клетки, прикрывший глаза пернатый питомец вызвали у юноши невыразимый страх. Вот его птичка завалилась на бок, перевернулась на спину, протянула окостеневшие лапки к небу и в этот самый момент… стихли стоны и раздался детский крик.