Исроэл-Иешуа Зингер - О мире, которого больше нет

В конце концов Касриэл укротил меня, но я так и не смог полюбить хедер. Так же я никогда не полюбил Тору, которую там учили.

Несколько месяцев реб Меер зубрил со мной слоги, то есть то, как читать огласовки. Он научил меня, что каждая огласовка под буквой должна произноситься, даже «шва»[41]. Но когда я уже знал слоги и умел произносить все огласовки, он стал мне втолковывать, что «шва» не произносится. Я был удивлен: почему это раньше «шва» следовало произносить, а теперь вдруг его нужно проглатывать. Однако я воспринял приказ меламеда как непреложный закон и никаких вопросов не задавал. Привычка, однако, делала свое дело. Несколько месяцев работы не прошли даром, и каждый раз, видя «шва» под буквой, я произносил эту букву так, как будто под ней стояло «цейре»[42]. Меламед неистовствовал.

— Тупая башка, я же сказал тебе, что мы больше не учим слоги, мы учимся читать, и ты не должен произносить «шва»! — кричал он.

Меня он не бил, только тыкал лисьей лапкой, потому что моя мама запретила ему поднимать на меня руку и отец кивнул в знак согласия. Но другим мальчикам меламед раздавал своей холодной ладонью горячие оплеухи за то, что те произносили «шва», точно так же, как раньше они получали их за то, что не произносили его.

Учились с восьми утра до восьми вечера. Собственно говоря, не учились, а просто сидели в хедере. Пока меламед занимался с одной группой, другая должна была сидеть без дела и молчать. Молчать было самой большой мукой для детей, которым хотелось двигаться, играть, говорить, смеяться. В полдень меламед иногда отпускал детей домой на полчаса, но часто он не давал им и этого получаса, а требовал, чтобы поесть детям приносили в хедер. Только девочки после нескольких часов учения у меламедши шли домой. Как я завидовал девочкам и жаловался на Бога, зачем Он сотворил меня мальчиком[43].

После двух лет обучения я мог свободно читать молитвенник. Как только мне исполнилось пять, меламед начал учить со мной Пятикнижие — недельный раздел Ваикро[44].

Я очень гордился тем, что перестал быть мальчиком, который учится читать, и буду отныне мальчиком, изучающим Пятикнижие. Кроме того, я готовился к трапезе, которую должен был устроить в честь меня мой отец, чтобы я сказал на ней речь, вызубренную со мной реб Меером-меламедом в течение нескольких недель.

Среди прочих праздников, отмечавшихся в хедере, были чтение «Кришме» перед роженицами[45] и празднование в честь начала изучения Пятикнижия. Каждый раз, когда в местечке рождался мальчик, Касриэл забирал учеников из хедера и отводил их в дом роженицы читать «Кришме». Роженица лежала за занавеской, увешанной шир а-майлес[46]. Вокруг занавески сидели женщины. Касриэл ставил нас перед занавеской и читал «Кришме», а мы должны были повторять за ним слово в слово. После этого каждый мальчик получал подарок: изюм, миндаль, орехи и конфеты. Такая радость случалась нечасто, потому что местечко было маленькое.

Еще радостнее были редкие празднования в честь начала изучения Пятикнижия. Когда мальчик начинал учить Пятикнижие, его родители устраивали трапезу, приглашая взрослых и мальчиков из хедера. Меламед ставил нового ученика на стол и вел с ним такой диалог:

— Мальчик, мальчик, какой раздел ты начал учить? — распевал он на мотив, немного напоминавший «Акдомес»[47].

— Ваикро, — отвечал мальчик.

— Что значит Ваикро?

— И воззвал.

— Кто воззвал?

— Господь Бог, Бог воззвал.

— К кому воззвал Бог?

— Эл-Мойше[48]… к Моисею, Мойше-рабейну. Леймор[49]… Говоря…

И так далее и тому подобное.

Если мальчик помнил все ответы, что случалось не всегда, его отец с матерью радовались, гости говорили «мазл-тов» и всеобщему веселью не было конца, особенно для мальчиков из хедера, которые уже учили Пятикнижие, и их товарищей помоложе. Со мной реб Меер тоже вызубрил эти ответы. Кроме того, он подготовил со мной отдельное толкование. Оно заключалось в том, что в слове «ваикро» в Пятикнижии алеф не такой, как остальные буквы, — он меньше[50]. Почему алеф маленький? Мой меламед велел мне отвечать на это так: алеф в «ваикро» маленький, потому что он, первый в азбуке, гордился этим перед другими буквами. Бог сказал ему: за свою гордыню будешь наказан тем, что в «ваикро» будешь начертан меньше размером, чем другие буквы. С великим усердием выучил я все ответы по Ваикро вместе с толкованием про маленький алеф, чтобы показать себя перед собравшимися на трапезу, которую мои папа и мама должны были устроить для меня.

Однако папа и мама не устроили для меня никакой трапезы, и я не знаю, было ли это из-за того, что на заработок четыре рубля в неделю мои родители не могли позволить себе такое застолье, или из-за того, что мой ученый отец не считал начало изучения Пятикнижия чем-то значительным, в отличие от простых людей, считавших, что изучить раздел Пятикнижия — уже великое достижение, как бы там ни было, трапезы в честь начала изучения Пятикнижия мне не устроили. Только меламед пришел в субботу после дневного сна[51] проэкзаменовать меня перед отцом.

Это стало первым большим разочарованием моего детства. Еще сильнее был позор перед мальчиками в хедере, которые дразнили меня за это и поднимали на смех.

— Шиеле Кутнер, не устроили тебе никакой трапезы, — распевали они и тыкали мне пальцем в лицо.

Я горько плакал перед отцом. Он смеялся над моей детской трагедией.

— Будешь учиться лучше, чем они, — убеждал он меня, — вырастешь ученым человеком, вторым реб Иешуа Кутнером…

Я не хотел становиться никаким Иешуа Кутнером. Я хотел праздник, хотел стоять на столе, держать речь, получать подарки. Сколько бы отец ни утирал своим красным носовым платком мои слезы, они все текли и текли.

Дома у нас было тоскливо, и поэтому я с детства любил не дом, а улицу.

Во-первых, виновата в этой тоске была Тора, которая заполняла собой каждый уголок и сковывала человеческие чувства. Наш дом походил на бесмедреш: это был дом для Бога, а не для людей. Во-вторых, в этом была виновата полная несовместимость моих папы и мамы.

Они могли бы быть идеальной парой, если бы мама была папой, а папа — мамой. Однако все было наоборот.

Даже внешне каждый из них не подходил для своей роли. Папа был маленького роста, кругленький, с добрым, нежным и красивым лицом, с теплым взглядом голубых глаз, пухлыми румяными щеками, точеным маленьким носиком, мягкими женскими кистями рук, — так что, если бы не его довольно-таки густая рыжевато-бурая борода и темные, кудрявые, вьющиеся штопором пейсы, он казался бы совсем женственным и хрупким. Мама была высокого роста, немного сутулая, с холодными, большими, пронзительными серыми глазами, острым носом, с чуть выдающимся вперед подбородком, костлявая, угловатая, с резкими движениями. Вылитый мужчина.