Максим Ларсонс - В советском лабиринте. Эпизоды и силуэты

«Вас не удивляет, что в маленьком баварском городке, в простом башмачном магазине, через 2½ года по окончании войны можно найти башмаки для детей всякого возраста, а в Москве нет башмаков даже и для взрослых? Не наводит ли это обстоятельство Вас на размышления? Находите ли Вы действительно рациональным совершенное запрещение внутренней частной торговли, даже розничной, которая охватывает только незначительные интересы? Считаете ли Вы необходимым, чтобы детские башмаки, игрушки, масло и колбаса продавались только в лавках государственных организаций?»

Крестинский улыбался и молчал.

Одевался в то время Крестинский очень скромно. Как бывший русский адвокат, Крестинский привык носить в суде фрак, который в прежней России заменял адвокатскую мантию. Во время «военного коммунизма», когда котелок, воротник и обычное гражданское платье вызывали всяческое издевательство, Крестинский, как и многие другие, совершенно изменил свой внешний вид.

Присутствуя на одном политическом собрании, имевшем место в декабре 1919 г. в Москве в зале бывшего Благородного Собрания, я увидел Крестинского за столом в качестве члена президиума в плоском картузе и бесформенном пальто. Во время его пребывания в Берлине, в конце мая 1921 г., я сопровождал Крестинского и комиссара продовольствия Цурюпу в известный магазин готового платья, предназначенный для широкой публики, где они купили себе готовые, дешевые костюмы из простого материала. Когда я им посоветовал купить что-нибудь получше и сделать себе костюмы на заказ, Цурюпа сказал смеясь: «Для Москвы это достаточно хорошо, для Москвы это даже слишком хорошо».

В дальнейшем впрочем Крестинский совершенно отказался от этой непритязательности. Он был, начиная с конца 1921 г. до осени 1930 г. т. е. почти 9 лет, советским послом в Берлине и должен был, как дипломат, так же как и в других отношениях, и в смысле внешнего вида и одежды, подчиниться тем нравам и обычаям, которые господствуют в дипломатических кругах. Крестинский наверное бы от души посмеялся, если бы кто-нибудь поздним летом 1921 г., когда баварская полиция выслала его из пределов Баварии, предсказал ему, что он во фраке, цилиндре и лакированных ботинках, на гладком паркете салона, в обществе, отнюдь не настроенном на коммунистический лад, будет расточать любезности и вести салонные разговоры, а что его жена в качестве doyenne[3] на торжественном приеме будет шествовать под руку с президентом германской республики.

Крестинский был тогда еще, по своему существу и внутреннему складу, коренным русаком. Он был генеральным секретарем коммунистической партии, народным комиссаром финансов и членом высшей партийной инстанции «Политбюро». Он искренне верил тогда в свое призвание и не имел в то время ни малейшего желания занимать место посла где-нибудь в Европе и стать таким образом политически мертвым человеком для Советской России. Это уже потому не могло представлять для него никакого интереса, что он до своей поездки в Киссинген никогда заграницей не бывал, заграницей не учился и в то время не знал ни слова по немецки.

Едва ли ему было также желательно, после кратковременного пребывания в скромном здании на Ноллендорфплац в Берлине, переселиться в качестве посла в роскошный дворец Унтер-ден-Линден 7 с его драгоценными шелковыми обоями, мебелью, обитой роскошной материей, тяжелыми портьерами, большими залами и парадными покоями. Весь этот дворец с громадными зеркальными окнами фасада находился в резком, кричащем, непримиримом противоречии с красным знаменем на флагштоке и с прежней непритязательностью самого Крестинского.

Но времена переменились. Циркуляр народного комиссара по иностранным делам Георгия Чичерина от 11 ноября 1920 г., согласно которому предписывалось «под угрозой суровой кары», всем заграничным представителям Совнаркома и Наркоминдела «вести простой спартанский образ жизни», для того чтобы они таковым могли доказать всему миру, что «Советское правительство является правительством рабоче-крестьянским», был давно забыт и сметен жизнью, вместе со многими другими благочестивыми пожеланиями.

Сладкая отрава власти и роскоши действовала на Крестинского медленно, но верно. Дипломатическая среда и светские обязанности в германской столице, одном из величайших городов мира, которые сводили его то с английским лордом, то с итальянским графом, то с афганским принцем, во многих отношениях подточили твердокаменные, программные взгляды, привезенные им из Москвы, и отшлифовали его внешне и внутренне. Уже через несколько лет, когда мы с ним сидели друг против друга на роскошных креслах, в обитой бледно-зелеными шелковыми обоями приемной комнате, Крестинский был уже не тот. Теперь, когда он после своего девятилетнего пребывания в Берлине должен вернуться в Москву в качестве заместителя комиссара по иностранным делам Литвинова, он привезет с собой, должно быть, чрезвычайно изменившиеся взгляды по поводу многих вещей, которые кажутся весьма простыми на печатных страницах коммунистического букваря, но оказываются весьма сложными при соприкосновении с суровой действительностью.

Крестинский за время своего пребывания в качестве посла изучил немецкий язык и завел многочисленные светские знакомства. Он бывал на всех приемах высшего общества и сам устраивал в посольском дворце балы и банкеты, роскошь и блеск которых заставляли о себе говорить. Эти балы посещались весьма охотно. Много людей в Берлине считали за особую честь получить приглашение на приемы в советское посольство.

И у скольких немцев и иностранцев, посещавших эти вечера, предназначенные во всяком случае не для пролетариата, мелькало в голове нечто в роде следующего: «Большевики совершенно такие же люди, как мы, они едят, танцуют и одеваются также, как и мы. Они не только вежливы, они подобострастны, они предупреждают все наши желания. Должно быть, дело обстоит не так уже страшно со всеми этими жуткими Московскими россказнями».

А какой-нибудь облеченный во фрак большевик, (который, может быть, за несколько дней до того прибыл из Москвы, который, может быть, приехал заграницу по делам службы вездесущей Г. П. У), посмеивался себе в бороду:

«Ах вы, дурачье, Вы успеете на своей шкуре пережить жуткие минуты, когда мы будем праздновать в Германии или Англии тамошнее седьмое ноября; тогда вы нас узнаете — по-настоящему».

Не один безработный, проходивший случайно в такой вечер мимо освещенных окон посольского дворца, мог с горечью задавать себе вопрос, какое отношение имеют подобные празднества к пролетариату или к коммунизму.

Когда я прощался в июне 1921 г. в Киссингене с Крестинским, он предложил мне ответственный пост в комиссариате финансов в Москве. Я отказался. Но в конце 1922 г., я решился, под впечатлением «новой экономической политики», т. н. НЭП’а, ехать в Москву, дабы активно участвовать в восстановлении страны. В начале марта 1923 г., Крестинский сообщил мне, что комиссар финансов Сокольников предлагает мне место начальника валютного управления в Москве. Это предложение мной было принято.