Петр Куракин - Далекая юность

Вот тогда пускай посмотрит Клава Алешина, ребенок он или нет. С Клавой он еще не разговаривал после тех именин, когда убежал в одной рубашке на улицу, не желая, чтобы она его поцеловала. Сейчас при встречах с Клавой он краснел до ушей, сам не зная почему, и старался куда-нибудь юркнуть, убежать, будто был в чем-то виноват перед ней.

Он не заметил, как совсем рассвело и все предметы в комнате приняли четкие очертания. Скрипнув топчаном, приподнялась мать и, свесив босые ноги, долго зевала, зябко поводила плечами, словно боясь ступить на холодный пол.

Яшка притворился спящим и смотрел, как мать, усталым движением руки проводя по глазам, поднялась, вздохнула и, надев свой рабочий халат, тихо вышла на кухню.

Яшка вскочил, натянул купленные ему старые штаны, которые оказались велики и длинны, подпоясался ремешком, засучил штанины до щиколоток и стал надевать грубые ботинки.

Но странная вещь! Стоя сейчас посреди комнаты, Яшка вдруг почувствовал, что ему хочется одного: лечь снова на теплый сенник, закрыться с головой одеялом, поджать к животу коленки, заснуть и никуда не идти. Ему стало как-то одиноко и холодно от сознания, что вот через полчаса надо будет выйти на улицу, в дождь, прошагать чуть ли не через весь поселок, войти в сырой неуютный цех и остаться там с незнакомыми, чужими людьми. Таким — растерянным, едва не плачущим — его и увидела мать…

— Сам встал? А я уж будить тебя пришла. Ну вот, Яшенька…

— Мам…

— Что тебе?

— Ничего. Только если драться будут, убегу.

Мать испуганно схватила его за руку, будто он собирался убежать сейчас.

— Что ты, что ты!.. Я попрошу, чтобы тебя не забижали. А уж ты, Яша, слушайся старших, мастера Корнея Фаддеевича слушайся. Он в большом почете у начальства; он и тебя в люди выведет. Смотри, как живет человек. Ему начальство и дом с сараем дало, и корова есть, и поросенок, и куры у него — видал? Вот хорошим-то людям и бог помогает, все у них есть…

Чтобы не разбудить спящих работниц вечерней смены, мать шептала, наклоняясь к Яшке, и тот улавливал в этом шепоте какое-то прежде не знакомое в матери равнодушие или усталость.

— Видно, прогневали мы бога, мало молились ему, — шептала мать. — Вот и ты, Яша, за стол садишься, лба не перекрестишь. Может, сейчас нам легче будет: пятнадцать — двадцать целковых — все хлеб. Дорого все нынче стало…

За окном сначала нерешительно, а потом словно бы набирая силу повис мерный густой гудок: до начала смены оставалось пятнадцать минут. Мать намазала брусничным вареньем два куска хлеба и сунула Яшке в карман.

— Ну, иди… Дай я тебя перекрещу… О, господи!..

Она стояла спиной к окну, но Яшка заметил, как на воспаленных веках у матери показались слезы. Он сам почувствовал, что может разреветься сейчас, и, нахмурившись, пошел к дверям.

На улицу из бараков уже выходили рабочие. Людской поток собирался ручейками, ручейки сливались, и возле завода уже стояла, как вода у запруды, плотная толпа.

Сзади Яшку окликнули: «Родный, погоди!..» Работая локтями, прошмыгивая между рабочими, Петька Зуев пробирался к нему, не обращая внимания на ленивые и беззлобные окрики.

— Так за тобой бежал, сгорел весь, — переводя дыхание, сказал Петька. — Ну как, робеешь?

— Да чего робеть-то…

Петька важно кивнул: мол, робеть-то, конечно, нечего, но сейчас ты, парень, врешь, робеешь, сам знаю… Косясь на взрослых, Петька сплюнул и, подталкивая Яшку вперед, деловито сказал ему:

— Ты вот что: первым делом получи у табельщика рабочий номер, вот такой. Как придешь на работу — повесь на доску, а когда домой — тогда снимай. Если не повесишь — прогул запишут: вроде тебя и на работе не было. А за каждый прогул знаешь что? Будь здоров, денежки из получки уж обязательно высчитают. А потом получи у мастера марки; тебе без них в кладовой никакого инструмента не выдадут.

Петька стал перечислять, какой инструмент нужен слесарю, и Яшка тщетно пытался запомнить все эти мудреные, скороговоркой произносимые названия: ручник, зубило, кронциркуль, нутромер, линейки…

Чья-то рука схватила Яшку за плечо. Он не заметил, как дошел до проходной, и сторож, проверяющий пропуска, преградил ему дорогу:

— Ты куда?

— Да он новенький, — объяснил Петька, — в первый раз идет.

Сзади напирали, кричали сторожу: «Не задерживай!» — а растерявшийся Яшка шарил по карманам: где-то должна была у него быть записка от Филимонова — какие-то каракули на драном листке бумаги, подтверждающие, что «податель сиго Яков Курбатов пропускаица в завот».

Конторка старшего мастера ремонтно-механического цеха помещалась на втором этаже двухэтажной каменной пристройки. От этой пристройки в обе стороны шли корпуса двух производственных цехов артиллерийского завода. Одним окном конторка выходила в цех, а другим — на заводский двор. Отсюда было видно все, что делалось в цехе, и мастер мог не выходя знать, кто как работает и что делает.

Яшка стоял у дверей конторки, переминаясь с ноги на ногу, все не решаясь войти, но из конторки вышел рабочий; в отворенную дверь Филимонов увидел Яшку.

— Ну, что стоишь? Заходи, не напускай холода! — крикнул мастер. — Покажись-ка… Ох, какой же ты сморчок! Подойди поближе, не бойся, не съем.

Яшке стало и страшно и обидно. Его словно бы сковало: язык вдруг разбух во рту, а ноги стали какими-то ватными. Мастер легонько ткнул его в плечо, усмехнулся:

— Ладно! Давай работай. Больно просила за тебя мать, а то бы не взял. Тебе еще без порток бегать положено…

Он помолчал, пожевав бесцветными мясистыми губами, и уселся поудобнее на скрипучем резном стуле:

— Ты смотри только старайся. Не будешь стараться, сразу выгоню за ворота. Много вас таких… Кем быть-то хочешь?

Яшка уже немного освоился; даже громкий, какой-то рыкающий голос Филимонова показался ему вовсе не таким уж страшным.

— Слесарем я хочу быть, Корней Фаддеевич!

— Слесарем так слесарем. — Он обернулся к табельщику, который сидел здесь же, в конторке, лениво прислушиваясь к этому, должно быть, привычному ему разговору. — Митя, запиши его в списки.

Так же лениво табельщик записал Яшку, потом сунул руку в ящик стола и вытащил жестяной номер.

— Держи. Потеряешь номерок — рупь из получки высчитаем. Не вздумай себе медный сделать, а то тебя шкеты в цеху научат. Если повесишь медный — прогул буду писать, а за это у нас знаешь… К кому его приставим, Корней Фаддеевич?

Мастер, прежде чем ответить, долго ковырял в зубах обломанной спичкой, смотрел за окошко в цех, будто и не слышал этого вопроса. Молчал и табельщик, ожидая, что скажет Филимонов. Наконец тот сплюнул на пол и сказал: