Валентина Пашинина - Неизвестный Есенин

Н. Браун: «В номере гостиницы, справа от входной двери, на полу, рядом с диваном лежал неживой Есенин. Золотистые волосы его были откинуты назад. Одна рука, правая, в приподнятом, скрюченном состоянии находилась у самого горла…

(…)Рука, застывшая у горла, свидетельствовала о том, что в какое-то последнее мгновение Есенин пытался освободиться от душившей его петли, но это было уже невозможно.

Мы долго выпрямляли застывшую руку, приводя ее в обычное положение».

И далее: «На лбу Есенина, у переносицы, были два вдавленных, выжженных следа от тонкой горячей трубы отопления, к которой он, по-видимому, прикоснулся, когда все было кончено».

О трубе парового отопления уже было сказано — и неоднократно говорилось и писалось — отопление в то время не работало, следовательно, шрамы были не от ожога. Но никто ни разу не «вспомнил», что «долго выпрямляли застывшую руку Есенина, приводя ее в обычное положение» — хотя присутствовало при этом более десяти человек. Полоснули лезвием бритвы по сухожилиям — потом скажут, что вскрыл себе вены. Никто не написал об этом, да и Н. Браун сообщил только в 1974 году.

Период, последовавший за смертью Есенина, ознаменовался чередой странных смертей, в частности самоубийств. Каждый такой уход из жизни вновь и вновь будоражил сознание масс. «Над собою чуть не взвод расправу учинил» (или в другом варианте: «Над собою чуть не полк расправу учинил») — это не случайно оброненная Маяковским фраза.

Обманутые большевистскими лозунгами и прозревшие под влиянием его поэзии молодые люди в знак протеста добровольно уходили из жизни. 1926 год начался групповым самоубийством студентов ВХУТЕМАСА.

Об эпидемии самоубийств говорили многие зарубежные авторы: Борис Ширяев, Владислав Ходасевич, Михаил Коряков. Жившие же в Советской России о самоубийствах молодежи 1926–1927 годов, конечно, не писали. Разве только Владимир Маяковский. Но в Москве, по словам М. Корякова, в Коммунистической академии, в мозговом центре большевизма, проходила большая дискуссия, длившаяся много дней — с 13 февраля по 5 марта.

В ней принимала участие вся «головка», определившая направление так называемой «советской культуры». Основным докладчиком был народный комиссар просвещения Луначарский, а в прениях выступали Карл Радек, Преображенский, Сосновский, Полонский, Кнорин, Фриче, Нусинов, Маяковский, Ермилов и десятки представителей большевистской общественности. Тема дискуссии была сформулирована так: «Упадочное настроение среди молодежи. «Есенинщина».

Отношение к «есенинщине» сформулировал Николай Бухарин в своих «Злых заметках»: «Самое вредное, заслуживающее настоящего бичевания, явление нашего литературного дня». Он предлагал: «Дать хорошенький залп по «есенинщине».

Низы «есенинщину» понимали по-другому. М. Коряков в течение десяти лет (с 1928 по 1939), работал разъездным корреспондентом вона! — так говорили в Орехово-Зуеве, так говорили и в нашем Канске, так говорили по всей стране. Так говорила не только интеллигенция, учащаяся молодежь, студенчество, но и фабрично-заводская молодежь». В школьном аттестате М. Корякова тоже значилось: «Насаждал есенинщину», что указывало на его неблагонадежность. В лекции «Есенинщина и советская молодежь», прочитанной М. Коряковым на вечере памяти Есенина в Нью-Йорке 22.12.1950 года и опубликованной в журнале «Возрождение» (Париж, 1951 год, № 15), он говорил:

«Есенинщину» не надо было насаждать, — упадочные настроения среди молодежи распространялись, как полы по ветру (…) Есенин был частью нашей жизни, как ни один другой поэт во всей истории русской литературы.

(…) Не было лермонтовщины, некрасовщины. Не было пушкинщины (…) и после гибели Пушкина не прокатилась волна самоубийств, как она прокатилась после гибели Есенина. Не было блоковщины или даже маяковщины, но была есенинщина, необыкновенно яркое явление в истории русских общественных настроений.

(…) Важно то, что он, как никто другой, сумел затронуть в русских сердцах нечто такое, что Россия всколыхнулась и ответила ему всенародной — поистине всенародной! — любовью».

Современник Есенина, Борис Ширяев (1889–1959) в очерке «Возрождение духа» пишет: «О силе господства Есенина в сердцах русской молодежи достаточно свидетельствует такой факт: после его трагической смерти по всей России стали стихийно возникать группы молодежи, обрекавшие себя на самоубийство, которое они совершали под тенью березок, дерева, посвященного Есенину, русского дерева, как бы олицетворяющего собою его нежную, душистую поэзию. Это была трагичная эпидемия самоубийств, свидетельствовавшая о глубоком кризисе, поразившем наполненные чуждым содержанием души русской молодежи».

Из письма И.М. Касаткина Максиму Горькому. Москва, 4 февраля 1926 г.:

«Только что похоронили Есенина. Есть и еще прямые кандидаты (…) и душа моя в неизбывной тревоге: а вдруг позвонит телефон, и сообщат, что с Орешиным (он на днях уже вешался), с Александровским или с Клычковым — несчастье (…)

Ох, Алексей Максимович! Воистину талантлив русский человек. Вы это сами знаете. Но если б Вы видели, как тяжко живут братья писатели! Соболь трижды травился. Гладкова мы отправили в Севастополь на лечение — издергался до трясу. Орешина теперь подкарауливаем, чтоб увести в психиатрическое отделение. Прошлый год удавился даровитый мальчик — поэт Кузнецов. Пьет тяжкую и хандрит Вольнов. А смерть Есенина меня прямо сразила с ног (…) до сей поры не могу опомниться!

И все это близкие, дорогие, милые!.. Огромная потеря.

Полагаю, в истории литературы нашей еще не было столь тяжкой атмосферы в жизни писательской».

Не могли остаться незамеченными и смерти тех, кто сопровождал гроб с телом Есенина: 9 февраля 1926 года умерла Лариса Рейснер, 5 марта — Дмитрий Фурманов, 7 июня застрелился на Тверском бульваре поэт Андрей Соболь.

Г. Колобов в письме С. Толстой-Есениной пишет 15 июня:

«Плохая история с Соболем. Нехорошо, скверно. Вероятно, Сережа дал толчок, и начал клубок разматываться. Говорят, что плохо с Орешиным. Москва бурлит, кипит, словно котел».

На грани катастрофы находился Петр Орешин. Его жена сообщает С. Толстой-Есениной:

«Больно и жутко смотреть на него., Только одно твердит: «Устал жить, не могу больше жить».