Иван Кожедуб - Верность Отчизне. Ищущий боя

Вода спадала, и нас манили леса и луга — вольные зеленые просторы.

Дороги и гати вели из села в разные стороны: в леса — Собыч и Ушинскую Дубину, к перевозу в Новгород-Северский, на Черниговщину, в наш райцентр Шостку и в памятное мне сызмальства село Крупец.

Оттуда, из Крупца, была родом моя мать. Молоденькой девушкой она познакомилась на гулянье с видным парнем из Ображеевки — моим будущим отцом. Они крепко полюбили друг друга. Но когда он пришел свататься, дед, человек крутой, прогнал жениха прочь: сильный, веселый парубок в расшитой рубахе оказался безземельным бедняком, а дед хотел выдать дочь за человека степенного, зажиточного. И она бежала из отчего дома: мои родители поженились тайно.

Крестьянину-бедняку было нелегко прокормить семью, а семья росла, забот прибавлялось. Отцу приходилось батрачить на кулаков-мироедов. Гнуть спину на ненавистных богатеев ему было тяжелее всего. Вдобавок ко всем невзгодам в начале Первой мировой войны он заболел тифом. Тяжело пришлось матери с малыми детьми, хоть ей и помогали сестры и братья из Крупца. Долгая, трудная болезнь навсегда унесла силы и здоровье отца: он стал часто хворать, его мучила одышка. Чуть оправившись, он нанялся на завод в Шостку и с перерывами проработал там многие годы.

Пришла Великая Октябрьская революция. Отец, как и другие бедняки, получил надел земли и лошадь. Но земля ему досталась неплодородная, песчаная, далеко от села. На беду, он как-то, скирдуя сено, упал с высокого стога, долго проболел и с той поры прихрамывал. Так и не удалось отцу наладить хозяйство. А семья была большая: жена, дочь и четверо сыновей; старший, Яков, родился в 1908 году, я, младший, — в 1920.

Братья — Яша, Сашко и Гриша — с малых лет батрачили на кулаков.

Мать видела, что отцу не под силу тяжелая работа, но, случалось, попрекала:

— Сыны наши из-за тебя на куркуля батрачат.

Отец выслушивал попреки молча.

Весной, в двадцатых годах, когда у нас не оставалось ни картофелины, мать отправлялась к родственникам в Крупец за помощью. Бывало, вечером скажет:

— Ну, Ваня, завтра пидемо у Крупец, к тете Гальке.

Ночью не раз проснусь, все смотрю — не рассвело ли. Правда, у родственников матери, хоть они и помогали нам, я чувствовал себя стесненно. Хаты у них в две комнаты, пол деревянный, чисто вымытый. А у нас в хате доловка — земляной. Я робел, не знал, где ступить, где сесть. К тому же кузнец Игнат, муж одной из теток, увидев меня, всегда сурово хмурил брови и говорил:

— Опять пришел!

И я, не зная, шутит ли он, правда ли не рад мне, со слезами твердил, прижимаясь к матери:

— Мамо, пидемо до Гальки.

Только у нее, у тети Гальки, мне бывало хорошо и уютно. Она искренне радовалась нашему приходу, и я это чувствовал. Баловала меня, угощала, делясь последним, неохотно отпускала.

Возвращалась мать из Крупца с тяжелым узлом — мукой, крупой, салом. Я тоже нес поклажу. Бывало, устану, начинаю отставать, хныкать. И мать, охнув, снимает со спины тяжелую ношу, кладет ее на землю под дерево, выбрав место посуше. Мы присаживаемся отдохнуть. Я дремлю, а мать тихонько напевает.

Но иногда голос ее вдруг дрогнет, и она тихонько заплачет. Весь сон у меня пропадает. Бросаюсь к ней на шею, стараюсь утешить, хотя и не понимаю, отчего так горько плачет мать. А она улыбнется сквозь слезы, с трудом встанет и, взвалив ношу на спину, возьмет меня за руку. Мы медленно идем к нашей Ображеевке по дороге, обсаженной вербами.

Здоровье у матери слабое, но работает она много, ловко и проворно, никогда не сидит сложа руки. Она плохо слышит, часто сетует на глухоту, и от жалости к ней я начинаю плакать. Всхлипывая, хожу за ней следом. А иногда мать скажет: «Ой, сынок, мне что-то нездоровится» — и, оставив работу, со стоном упадет на лежанку. И я готов бежать из хаты куда глаза глядят, лишь бы не слышать ее стонов. Но удерживает чувство тревоги за мать, желание помочь ей. Не отхожу от нее: то подам пить, то поправлю подушку.

А отец стоит рядом, беспомощно разводит руками, тяжело вздыхает:

— Надорвалась мать. Еще сызмальства у отца в Крупце не по силам работала.

Подрастая, я стал меньше времени проводить с матерью. Тянуло на улицу, к товарищам: появились свои интересы.

Случалось, много тревог причиняли сельчанам вешние воды; для нас же, мальчишек, половодье было всегда порой веселых игр и забав.

Только побегут по улице первые весенние ручьи, а нас уже дома не удержать. С утра под окнами нашей хаты собираются приятели, вызывают:

— Ваня, выходи-и!

Как же не побежать, раз товарищи зовут, не принять участия в играх, не померяться силой! Да и неловко, стыдно как-то, когда ребята говорят, что ты за мамкину юбку держишься. Такой ложный стыд у мальчишек часто бывает.

С трудом отпросишься у матери: она отпускает неохотно, все боится, не простудился бы. Нацепив старый отцовский картуз и длиннополую ватную куртку, порядком изорванную за долгую зиму, прямо в лаптях бегу на улицу к ребятам.

— Ноги не мочи в ручье! — кричит вдогонку мать.

Я был невелик ростом, но силен и закален — никогда не хворал. А мать все оберегала меня, за мое здоровье тревожилась. Со старшими детьми она была строга, а меня баловала. А когда отец попрекал ее этим, она оправдывалась: «Так вин же у меня наименьший».

Мама все чаще стала прихварывать. Однажды, когда я, натаскав воды, собрался улизнуть из дому, она подозвала меня, с укором посмотрела и сказала:

— Чого ты, сынок, не пидийдешь до мене, слова ласкового не скажешь?

И я вдруг понял, как дорога мне мать, сердце у меня дрогнуло и на глаза навернулись слезы.

С улицы доносились крики ребят, смех. Но я остался. Долго сидел рядом с матерью, все старался развеселить, развлечь ее, пока она не сказала, ласково погладив меня по голове:

— Ступай, ступай, сынок, к ребятам. Полегчало мне.

С того дня, запомнившегося мне на всю жизнь, я часто в самый разгар игры бежал домой — узнать, как мать себя чувствует, и оставался с ней, если нужно было помочь. И уже ничуть этого не стыдился.

Родители собрались на ярмарку в Шостку. Стал проситься и я. Но отец отказал наотрез: «Мал ты еще, успеешь. Не канючь!» Мать, как всегда, заступилась и уговорила отца взять меня.

И вот я впервые в городе. Родители ходят по ярмарке, а я сижу на возу, запряженном нашей старой норовистой кобылой Машкой, и по сторонам поглядываю. Все меня в Шостке удивляет: дома в два-три этажа, яркие вывески. А особенно высокое здание на площади: вот ведь какие большие хаты бывают! А людей сколько! Торговцы кричат — зазывают товар посмотреть. Хочется походить между рядами, да родители строго-настрого наказали не баловать, сидеть на возу смирно.