Валентин Аккуратов - Лед и пепел

Иван, как всегда, возбуждаясь, стал даже заикаться, Он остановился и недоуменно уставился на меня.

— И все же мало. Мы не будем знать главное — куда движутся льды? Что там, в темной бездне океана? Есть ли жизнь, какие температуры, соленость воды, грунт дна океана и еще многое, так важное для науки! Вот летал Уплкинс к семьдесят седьмому градусу, а что он узнал? Измерил только глубину океана, и все! И какой дорогой ценой!

— Да, но ведь и Роберт Пири, посвятив Северному полюсу двадцать три года жизни, когда достиг цели, даже этого не сделал!

— Иван, мы живем в другую эпоху, — возражал я, — в другой стране. Народные средства должны расходоваться разумно, с максимальной пользой.

— Ты предлагаешь взять группу ученых? Так я тебя понял? Думаешь, те сведения о «белом пятне», какие получим мы, не оправдают затраченных на экспедицию средств, а следовательно, идея «летающей лаборатории» будет погублена?

— Ты сам все отлично понимаешь.

— А перегрузка самолета? Ты десятки раз пересчитывал. Чтобы достичь «полюса недоступности» и обеспечить работу на льду, необходимо взять сверх допустимого полетного веса, утвержденного главным конструктором, две тысячи кэгэ! Две тысячи! Иначе мы не вернемся обратно!

— Возьмем троих ученых и все необходимое для их жизни на дрейфующем льду. Это еще пятьсот килограммов. Ты вытянешь, Иван! Вспомни, как ты уходил с Новосибирских островов, когда у тебя рассыпался правый! мотор. Ты снял его и взлетел на одном оставшемся, Ты ошеломил тогда всех конструкторов. А ведь та машина тоже была туполевской, Р-6, а?

— Помню, помню, врезали мне тогда здорово! А ведь другого выхода не было! Не зимовать же в ожидании прихода ледокола с новым мотором!

Взгляд Ивана вспыхнул озорным огоньком. Он тихо продолжил:

— Ну, хорошо, в бухте Роджерса великолепное ледяное поле. Взлетим! А как перевалить через горный хребет острова Врангеля? С таким взлетным весом моторы не вытянут.

— А зачем идти через горы! Пойдем вдоль берега, через мыс Литке, а дальше океан! Никаких препятствий!

— Но это удлинит маршрут!

— Всего на пятнадцать минут?

Иван откусил кончик мундштука «беломора» и далеко сплюнул за парапет набережной; чайка, за которой я наблюдал, ловко схватила его, но тут же бросила и с пронзительным криком нырнула в пролет моста.

— Но эти пятнадцать минут как раз могут оказаться теми самыми необходимыми, чтобы вернуться на землю, а? Опасный ты человек, но логика твоя убийственна, хотя ты и не все учитываешь. Я бы, например, будучи на твоем месте, никогда не полетел бы с пилотом, допускающим такую перегрузку! — засмеялся Иван Иванович.

— С другим пилотом, да! Но я же иду с тобой!

— Ну и хитер ты, звездочет! Ладно, считай дело решенным, но пересчитай все еще раз. Может быть, что–то можно будет выбросить из снаряжения?

— Наконец я слышу речь не мальчика, но мужа…

— Ладно, ладно! Пушкина знаешь! Но ты знаешь, что и Марине Мнишек далеко до коварства Арктики! Учти, мы идем на одиночном самолете, никакой подстраховки. Тут не должно быть никакого промаха, ни малейшей ошибки, никакого послабления!

— Экипаж готов. Все проанализировано и подтверждено опытом. Осталось только доказать это высокой комиссии. Престижа Родины не уроним!

— Все так. А теперь за дело, штурман. Прежде всего предлагаю отдыхать не в Сухуми, а здесь, под Москвой, в нашем доме отдыха «Братцево». Это нам даст связь с необходимыми организациями — раз, договоримся с учеными — два, подготовим план экспедиции — три.

— С «Братцевом» согласен. Но пока необходимы в Москве ты, бортинженер Чечин и я, штурман. Второго пилота Каминского и двух бортмехаников Дурманенко и Шекурова отпустим на юг. Пусть погреются, им здорово достанется с самолетом при переоборудовании.

Вечером электричка мчала меня в Кратово, где жили мать и отец, которых я не видел с весны. В вагоне было пусто. Дачный сезон прошел, в окна косыми струями хлестал дождь, а на душе было спокойно и солнечно, и только мысли о предстоящей встрече с родными как–то остро заставляли вздрагивать сердце. Мать… сколько переживаний и боли принес я ей своей страстью к путешествиям. Еще парнишкой чуть не погиб, пересекая Каспийское море; газеты сообщили тогда о гибели рязанских комсомольцев, и мама прочитала это сообщение. Но я чудом остался жить. В 1928 году потерялся в песках Азии… В 1937 году несколько месяцев экспедиции на Северном полюсе. В 1940‑м — после авиационной катастрофы вернулся домой на костылях. Полеты, особые задания, дальние стратегические, как потом их стали называть, разведки надо льдами Арктики. Улетал на месяц–два, возвращался через год… Каким же мужественным сердцем надо было обладать моей матери, чтобы выдерживать эти испытания! Долгие бессонные ночи, страх перед шелестом свежих газет, разворачиваемых по утрам отцом, бесконечное ожидание коротких радиограмм с сухим, лаконичным текстом:

«Все порядке целую». Как же эгоистичны мы, дети! В своих больших заботах мы забываем о близких. А для матерей мы всю жизнь дороги, как и в детстве. Где только берут они силы, чтобы любовь к детям не перешла в ненависть за ту неуемную боль, которую мы приносим нашим матерям…

Вот и сейчас, после полугодовой отлучки, несколько дней дома, и вновь надолго — в неизвестное. И опять матери — мучительная тоска ожидания.

Не чувствуя ног, прыгая через несколько ступенек лестницы, ведущей к дому, я наконец влетаю в ярко освещенную комнату.

— Мама!!! Отец!!!

— Сын, сыночек! Вот радость! Наконец–то… Я обнимаю мать и чувствую ее тепло, и весь наполняюсь каким–то виноватым счастьем. В ее больших утомленных серых глазах вся моя жизнь. Она с гордостью смотрит на отца, а тот растерянно мнет газету, лежащую перед ним, и с ласковым укором говорит:

— Ну, наконец–то, непоседа! Залетел в родное гнездо. Я трусь щекой о его седой колючий подбородок и крепко прижимаю к себе.

— Не упрекай, отец! Ты сам говорил: «Гнездо — для птенцов желторотых».

— Мать, смотри, — довольно смеется отец, — каким соколом стал, в гнезде тесно!

— А ты все–таки залетай в гнездо, сокол мой ясный, — улыбаясь сквозь слезы, говорит мама. — Небось весь до костей промерз в своей Арктике!

Всю ночь до рассвета провели в разговорах. Незаметно текло время, измеряемое только сменой шумливых самоваров. И чай из колодезной воды, и картошка, золотистая, рассыпчатая («Четыре мешка собрали с собственного огородика», — сказала мать), и квашеная капуста с яблоками — вся эта незамысловатая еда казалась мне удивительно вкусной, особенно после консервов — нашего постоянного меню в Арктике.