Раиса Азарх - У великих истоков

И тут же пожалел о сказанном. Что-то дрогнуло в лице молодой женщины. Оно сделалось сосредоточенным, замкнулось. Помолчав немного, словно решившись, она твердо выговорила:

— Мы разошлись. Михаил Васильевич после февраля стал новожизненцем. Он за полурезолюцию. Полурезолюция есть контрреволюция.

— В Калитниковском беженском поселке в бараке проживаем, — добавила санитарка и тут же осеклась, заметив неудовольствие своей начальницы.

Последовала команда собираться.

В передней, помогая доктору одеться, — теперь мне была понятна ее забота! — санитарка ворчала:

— Вот ведь на все находим время… Вчера на Казанском вокзале винтовки из вагонов в грузовики перегружали, потом с ними сквозь пулеметы юнкеров пробивались. А сегодня! Надо вам хоть часочка два передохнуть. Неровен час…

— Полно, Настя, — сказала доктор, — мы, женщины, народ выносливый.

Проводив гостей, я вернулся к мальчику. Чуть посапывая, он сладко спал. На сердце у меня было тихо, тепло: никакой устали, никаких желаний, кроме одного — думать!

Трудно сейчас восстановить строй моих тогдашних мыслей. Знаю одно: от них все поступки и действия, которые сделали меня участником сотворения Нового Мира…

И ведь как иногда запоминаются незначительные детали! До меня вдруг донесся душистый запах поджаренного сала! Я втянул в ноздри этот удивительный аромат. Давно уж мы, взрослые, жили впроголодь, все оставляя детям.

Послышалось урчание — так шипят на раскаленной сковороде основательно подрумянившиеся шкварки… Это уже было похоже на галлюцинацию!

— Пожалуйте к столу, — войдя в комнату, объявила, подбоченясь, хозяйка детского сада.

На мое укоризненное покачивание головой она с тем грозно-грациозным видом, с каким в балетах пляшут гнев цари и герои, сказала:

— Неужто вы могли подумать, что я оторвала кусок от детей?!. Там и белый хлеб, и рис, и сгущенное какао! Солдат, что принес мешок, передал мне отдельный сверток. «Грудочку сальца, фунтик колбаски, — говорит. — Я и товарищ с Полтавщины в часть возвращаемся. Вот и решили! Сами-то артиста раньше не видали, а другие говорят — отощал сильно! Его лично подкормите. Таких людей для революции особо беречь надо»… А какое блюдо-то получилось! Сальце молодое, с колбаской, с лучком, с укропчиком, с красным перчиком!..

Василий Иванович Качалов не зря считался непревзойденным мастером слова и жеста. Комнату заполнили живые, осязаемые образы. Казалось, сам великий артист вглядывается в них, удивляется, радуется… Говорит:

— Вот они, гуманисты!

На окраине Москвы, за Спасской заставой, приютились беженские[2] бараки. Целый городок со своим хозяйством, управлением, больницей. Около десяти тысяч человек размещены в пятидесяти бараках. Много больных, истощенных, простуженных. Скученность, грязь, духота. Тяжелей всего приходится детям. Зачатые и рожденные в скитаниях, они легко заболевают и, брошенные почти без призора, гибнут, как зеленые былинки зимой.

Я старший врач поселка; живу в двух клетушках, выделенных из семейного барака. Низкие окна клетушек смотрят на дорогу, что идет к Калитниковскому кладбищу.

Тревожно кричат грачи, и воздух, как бы расплесканный криком птиц, мерно покачивает деревья. Дорога извивается между полями могил. Могилы в крестах, могилы в утреннем тумане, могилы в чуть слышном шепоте желтеющих листьев. Госпиталь 128.

Утром меня ждет переполненная больница.

Дома беженцам делать нечего, идут потолкаться на приеме, пожаловаться докторице на действительные и мнимые болезни.

Завидев меня еще через дорогу, сидящие ближе к двери делают скорбные, страдальческие лица. Но из задних рядов доносятся отголоски не затихшей еще перебранки. Потом все перекрывает сильный голос:

— Докторица, докторица! Цыть, сороки!

С низким поклоном входит беженка лет тридцати, рано состарившаяся, но еще очень красивая худенькая брюнетка.

— Пани докторица, знову к вашей милости. Опять ребеночку плохо. Я б не шла, да один он у меня, один. Двоечко нас в целом свете!..

Сморщенное личико делает ребенка похожим на старичка. Он плачет тоненьким голоском, словно пищит галчонок, и не переставая жует высохшую материнскую грудь.

Потом на прием идут взрослые.

— Как побежали, как немец деревню поджег, как ударило жаром в спину, так с той поры не развести поясницу, — причитает постоянная посетительница, женщина лет пятидесяти.

— Говорю тебе, докторица, — басит хорошо одетый пожилой мужчина, — не могу я работать, а потому повинны мне паек давать. Дома работал, добро кое-какое было. Пришли попы — колокол сняли с церкви. А как его повезли, так за колоколом всей деревней. Выходит, насильно, а потому — государство корми. Пиши — нетрудоспособный!

Домой прихожу с темнотой. Передохнуть некогда: ночью вызывают к больным. Зато по ночам легче говорить с людьми, они и видны лучше, и кажутся сердечней, мягче.

Однажды слышу стук в окно. За стеклом огромный мужской силуэт.

Заболел ребенок.

В дальнем бараке тусклый свет. Через окно чудится — огонек потрескивает сверчком.

Начисто вымытый угол, прибранная постель.

— Ну не плачь, товарищ докторица поможет, — добродушно и чуть застенчиво утешает мой спутник высокую женщину с гладко зачесанными светлыми волосами.

Мальчику лет одиннадцать. У него острая форма дифтерита.

Когда ребенок после обтирания и прививок засыпает, мы долго беседуем с отцом. Фамилия его Грицевич. Он солдат, артиллерист, работает в мастерских Алексеевского военного училища, в Лефортове, сочувствует большевикам, но дома держится осторожно.

В поселке настроение враждебное. Были случаи избиения на митинге большевиков. Эсеровские молодцы из городского самоуправления запугивают жителей тем, что большевики, захватив власть, сразу лишат их пайков.

— В случае контрреволюционного восстания, — говорю Грицевичу, — вся эта спаянная совместной жизнью тысячная масса может стать большой угрозой рабочей Симоновке и заводам, к которым примыкает поселок.

Подбирается группа сочувствующих.

Вопрос о власти стоит уже так резко, что его понимает всякий.

За кого?

За генералов, за помещиков, за банкиров, за фабрикантов — это Керенский, это эсеры, это меньшевики, это дальнейшая война, это обнищание крестьян, это вымирание рабочих.

За рабочих, за крестьян, за мир, за землю — это большевики, это захват власти трудящимися, это прекращение войны, это немедленная передача земли крестьянам, это восьмичасовой рабочий день.