Василий Аксенов - Ленд-лизовские.Lend-leasing

«Хей, бэби! Ю ар свиит!» — испустил вопль некий Хэнк. Акси-Вакси, поймав вопль пенсильванского рудобойца, ткнул ему концами пальцев между лопаток и, дальше добивая молодцеватого, вдарил ему корнем ладони. Заревшанские княжны в составе шести военнопленных, томными кругами очерчивая сценку, гармонически завершали апофеоз волн.

«Чё те?» — спросил шахтерский американец. Цап — и он схватил меня за запястья десятком пальцев. «Что же, бля, откуда взялись у тебя, охлобыстень, черные радуги?» — спросил я. «Хадми, дабми, — пробормотал он, — вдалечь, неспростати, иверни, выверни, хитрый игрень! Пущай всем играет, кто нам знаком!»

На вывернутом всяческом обуялке, посредством вреди кирпичей, на обнищаловке, посреди сред-за-крабами, помси-драки, за большие утюхи, куда нам деваться, стерлядки наваристой, тащили раскидухой… Парни растаскали в противнях, все те самые, что готовили к столу. Стояли к раскидистому столу, они кричали — давай, к столу, все жареное!.. Тот, кому не хватало, приволокли три ящика, всем на здоровье, давайте пить, и будем, хоть бы хны…

Мы все валялись, всем на загляденье. Дули пиво. Она лежала у меня на плече, и старались всем до конца всем временам, всем останется до временам. Припердилось три члена американской военной полиции. Им поставили три противня жареной рыбы. Они охотно взялись за три тройных рыбы. Потом уперлись три стерляжьих и вечно по делам. От трех несло, а он все нес и нес, и Стеллка отмахивалась от черт знает от кого, пускай летят. Они стали пить постоянное пиво. И мы лежали, обнявшись дурь с дружкой, и понимали черт знает что, мы гладили друг дружку, и тут кто плашмя свалился на нас и чуть не рассыпал на нас великие скрижали волжских едва ли не взятых с ноги, положил по пятам, и мы чуть шли по пятам чуть ли не мало, таскаем вперед, а я Хэнку дал по дупе, и он уже задрых, и я на нем задрых, и она на двоих задрыхла…

Часов в пять я проснулся и увидел, что «Святую Корову» осторожно, еле слышно вытаскивают на сердцевину залива. Поднималась заря. Три заполненных до основания вспомогательных гидроплана решили стартовать. Один за другим они поднялись и стали кружить и так кружили до тех пор, пока вспомогательные круги не перестали кружить, и только после кругалей учинили учиненные ветром и зарей величие кругов, и сразу после учиненных тьматураканных все откидных назад и во главе с Президентом все откинулись наизнанку.

Вся бухта спала, впадая в детство. Все рячились, задрочились, не впадая в детство. Между тем все храпело, не домогаясь отдыха. Между тем на огромной высоте нарастали и разбросаны были повсюду повсеместные и крючкообразные, и повсюду нацеленные твердопланы.

Это было налетевшее тучьё захваченных в гигантских ангарах муссолиниевских и фашистских взятых на пробу своих и чуждых. Огромнейшие во всю пору уже носили враждебные и несущие влекущие малораспространенные, а также готовые к огнедышащим огням и распространяемым по всем уровням вселенским дыханиям.

Между тем полудюженная эскадра речных линкоров уже готовилась к бою. Они распространились по всему параметру кораблей и раскружили стальные пушки, поднятые почти вертикально. По команде они должны были накачать огонь. Параллельно двигающиеся канонерские лодки готовились уже открыть огонь с неистребимой скорострельной отвагой. Сторожевики все еще болтались, и эти нехватки никак не могли хватиться разболтавшегося безделья.

Моторки и шлюп-боты военной полиции ныряли по всем ботикам и проливам, пытаясь во все силы поднять на ноги военных моряков. Увы, матросы подымали башки и тут же рушились на палубу, не будучи в силах не размазаться по размазанной палубе. Лишь кое-где американские матросы собирались вокруг зенитных орудий и путались скоординироваться для мишеней.

В далекой координации неопределенной трансфаккации между закорючинами цеппелинами еле заметными шмыгали маленькими точками крошечные межцеппелиновые опустошанты с нацеленными клювами.

Уж еле-еле было кое-как поспешно на разных уровнях неба с журчанием почти несуществующим поспешно-манящим разбросанные промеж дюн и почти в несуществующем разбросе латинских букв. Мы обнимались почти латинскими буквами, почти в объятиях. Она трепетала, почти трепеща почти живыми творениями. Она держала своими губами мой сосок и раздувала звонок незрячий. Давайте раздувать налево и направо великолепные раздуваемые пряди. Давайте пусть ползет по ней, будто ползун незрячий.

По сути дела, я и не ведал ничего, что совершалось со мною. Вдали таращился со мною нечто, что раздувается со мною ошеломительной взрывчаткой.

Готово уже, созрело уже и трахнулось повсеместно распухшими нацеленными шарами, раскаленными нацеленными зарядами повсесменно нацеленными и раскаленными муссолиниевскими пыжами. И тут я вскочил и тряс башкою. И все эти бомбы, взрываемые в глубинах свистопляса, с разной мощью, озаряемой свистоплясом, низвергались вниз и сотрясаемой утюжным свистом, с торчащими рожами, свисающими с крыльев, с отделяемыми взрывопакетами, с зависающими враскачку, с летящими в разные стороны, летящими отдельными чемпионо-членами ног — все это было оффериорно!

Она, моя девочка, отскочила от весла и потеряла сознание чувства-самочувствие. Мы несли ее вместе с Садовским за руки и за ноги, влекли ее болтающиеся руки. Ратгер и Одудовский, стоя по пузо в кровавой воде, забрасывали на палубу «Коммон Деноминэйтора» опустошенных и почти бестолковых женских персоналов, и в частности Оксанки, и Эски, и Элиаски, а рядом, между бортами сторожевиков, вращались раздутые, как будто бы надутые, рухнувшие с неба, с подкрашенными усиками, с раздутыми, то есть пробитыми черт знает чем, набитыми черт знает чем из муссолиниевщины — и вот окончательная битва разверзлась над нами на всех враскачку, на всех пространствах хакси-вахси.

Всех наших девчонок из самодеятельности мы загнали под палубу, и они там диковато ныли «Коимбра — город студентов!» А мы тем временем снаряжали аббревиатуру и готовили удар по военно-воздушным силам. Мы брали с собой и разгоняли вместе с собою разгон всем прихваченным с собой лихим ребятам. Ребятам, что неслись вместе с нами, отдавались приказы по подъему флагманского стяга, флага адмирала Миронова, готового для свежего горна.

Тяжелые крылья цеппелиновой авиации вливались через западные ворота порта. Увы, у западных ворот громоздились, призывая высокие великолепные лозунги: Ля иллах иль аллах! — и вместе с ним шел град революций и хаотическая вакханалия всесильной тревоги, и вслед за ним шли, разъединяясь, вакханалии бесконечной одержимости.

Лишь только раз мы увидели на флагманском корабле шагающего паренька из нашего класса, который трещал по радио и ограничивал приказы по классу. Он хлестал себя по высоким сапогам длинной плеткой и отдавал приказы первой флагманской кильватерной колонне главных кораблей. Три крупных канонира, засовывая в стальные башни свои тела, уже продолжали раскручивать вокруг своих тел стальные обороты своих орудий, а башни, поднимая свои стволы, готовились к залпам, и вот залпы звучали, и грохот гремел вокруг юнца мини-Миронова, и после залпов с верхнего яруса неба рушились на грязные ярусы и расплывались повсеместно разнузданные и неумелые ответы.