Виктор Кондратенко - Внимание: «Молния!»

— Николай Федорович, я рад доложить вам: фронт врага прорван. Манштейн смещен. Его преемник фельдмаршал Модель отступает. — Пухов усмехнулся. — Теперь и Мóдель не та модéль.

— Неплохо сказано, неплохо... — Ватутин старался приподняться. — Я очень жалею, что вышел из строя. Я хотел участвовать в последней битве за Берлин... Думал взять этот город... Если б я мог хоть одним глазом взглянуть на атаку... Как наши войска продвигаются к рейхстагу. За такое мгновение и жизнь отдать не жалко.

— Вы молоды, болезнь должна отступить.

— Не знаю... Врачи тоже не пророки... Но сейчас как будто легче стало. Вы принесли мне самое лучшее лекарство.

— Я хочу вам также сообщить, что Ставка распорядилась эвакуировать вас в Киев.

— Я люблю этот город. В нем прошли лучшие дни моей жизни.

Пухов на автомобиле провожал Ватутина несколько десятков километров по шоссе. Исправный железнодорожный путь начинался у маленького переезда, и туда подошел паровоз с двумя вагончиками.

Пухову нелегко было прощаться с Ватутиным. Сейчас им все больше овладевала мысль, что видит он Николая Федоровича, наверное, в последний раз. И от этого чувства на душе тяжесть.

Паровоз дал протяжный гудок.

— Положите меня поближе к свету, — сказал Ватутин. — К свету.

Он лежал у окна и под перестук колес смотрел, как на дальние бугры наплывают белые весенние облака. На бугры, к облакам медленно всходили первые пахари.

«Что-то знакомое в походке этих пахарей... Так когда-то шли за плугом мой дед и отец», — подумал он.

Долго смотреть на плывущие облака он не мог и зажмурил глаза. В перестуке колес возник знакомый с детства шум ткацкого станка. Поскрипывали деревянные блоки и валики... Из угла избы выплывала темно-коричневая дубовая громадина. Мать поправляла нити, и снова сквозь их упругие ряды проворной желтоватой птичкой летал челнок.

«Коленька, это тебе на рубаху», — мать, примеряя, набрасывает ему на плечи полотно.

Над ним с тревогой склоняются дети: дочь и сын.

«Папа, ты тяжело ранен?»

«Вы не тревожьте маму. Не говорите ей ничего. Скоро все заживет. Я встану... А вот и Таня... — Он с нежностью смотрит на жену. — Танюша, когда освободили наши Чепушки, я прошел под старой вербой. Помнишь, где мы встречались всегда? И увидел тебя совсем юной... прекрасной... В шелесте листьев услышал твой голос...»

Хата в селе Чепухине заполняется народом.

«Где эти мистеры на том земном полушарии?» — Дед Балкан гневно стучит палкой о земляной пол.

Вдали играют походные трубы.

Громко, отчетливо звучат позывные сигналы Москвы...

Врывается торжествующий голос Левитана: «Доблестным войскам, освободившим Киев...»

Гремят залпы артиллерийского салюта.

Он открывает глаза. В небе показываются самолеты. Серебристые «петляковы» мелькают в облаках.

Останавливаются пахари, высоко вверх подбрасывают шапки. Они приветствуют летчиков. С грозным рокотом бомбардировочной эскадры сливаются гудок паровоза и перестук колес.

Ватутин провожает взглядом строй самолетов.

«Фронт врага прорван. Наступление продолжается!» И снова радостно смотрит он на дальние гребни бугров. Там, на фоне белых облаков, видны силуэты пахарей.

— Больше всего на свете я люблю облака и хлеба, — шепчет он.

И как-то странно уходят вдаль, туманятся гребни бугров, и верхушки тополей, как метлы, сметают с неба свет вечерней зари.

Он приходит в себя уже в Киеве. «Как все разбито и разрушено». Он не узнает знакомые улицы. Здесь тоже странно все туманится...

«Внимание: «Молния!» «Молния!» — звучат голоса радистов.

Полет молний распарывает мрак от туч до самой земли.

«Нет, это вспышки прожекторов: идет световая атака...»

Бьют пушки.

«Рядом ложатся снаряды... Как жарко от близких разрывов...»

...И возникает в кипении молодой листвы на вековой горе в Киеве гранитная фигура полководца с надписью, высеченной на постаменте:

ГЕРОЮ РАДЯНСЬКОГО СОЮЗУ

ГЕНЕРАЛОВІ

ВАТУТІНУ

ВІД

УКРАЇНСЬКОГО

НАРОДУ

Он стоит в распахнутой шинели, с непокрытой головой, как бы прислушиваясь к шуму древнего славянского города, к плеску днепровских волн, к щебету птиц. Плывут по небу белые-белые облака, а под ними на ветру шумят-переливаются высокие хлеба. Колосятся на солнечном просторе тучные нивы, утверждая на земле вечное торжество жизни.

Оборотень (нем.)