Григорий Чухрай - Мое кино

Так происходит и в искусстве (если это настоящее искусство). Художник узнает то, что искал. Я был счастлив, когда это происходило со мной.

Но в жизни и в искусстве бывает и по-другому: дети рождаются не только по любви, но и по расчету или по случайному стечению обстоятельств.

...А случается и так: великая любовь есть, а замысел не удается осуществить.

Самой большой моей мечтой было создать фильм о Сталинграде. Не получилось. Это горько, но такова жизнь художника.

Личность и ее характер – величина не постоянная. Она все время меняется. Либо обогащается, либо деградирует под влиянием целого ряда факторов (возраст, характер жизни, употребление алкоголя, болезни и т. д.)

Однажды мой любимый актер Стриженов пригласил меня на свой спектакль «Без вины виноватые» Островского, в котором он играл Гришу Незванова. В этом спектакле в паре с ним играла и любимая мной знаменитая Тарасова.

Мы с женой сидели в ложе близко к сцене. Большего разочарования я никогда не испытывал.

Великая Тарасова к этому времени была старушкой. Она играла чувства «по памяти». Она помнила, что в этом месте она должна быть огорчена – и изображала огорчение, а в этом должна страдать – и изображала страдание. Временами меня охватывал ужас – таким мертвящим холодом веяло на нас со сцены. Мне было жалко великую Тарасову, еще более жалко было прекрасного актера Стриженова, который вынужден был играть «без партнерши».

И я понял: надо уходить со сцены вовремя.

Хорошо сказать «уходить со сцены», а как уйти, когда на ней прошла вся жизнь? Когда видеть восторженную публику сделалось привычкой, когда без этой сцены и публики жизнь теряет всякий смысл?

Все равно надо побороть себя и уйти, если хочешь остаться в памяти зрителей блистательной великой Тарасовой. Или изменить амплуа и играть старух. Героине это всегда нелегко. Но надо.

Я говорил о том, что, работая недолгое время на Киевской студии, близко сошелся и полюбил фантастически талантливого человека Марка Семеновича Донского, его молодые фильмы и фильмы его талантливой зрелости. Он был выдающимся режиссером. На его фильмах учились многие режиссеры мира. Но Донской быстро старел, и последние его картины (трилогия о Ленине), да простит меня Бог, мне не нравились: сохранился природный дар, сохранилось и обогатилось мастерство, а личность, в силу ряда социальных причин, оскудела.

Он оставался по-прежнему забавным и талантливым. Но это уже был не тот Донской, которым восхищался мир. Социальные условия, невнимание или гонение властей на режиссера, если он молод и силен, укрепляют его личность, либо, если он уже не молод и слаб, разрушают ее.

Были в моей жизни любимые мной режиссеры, личность которых деградировала под грузом успеха (успех – тяжелое испытание!), переоценки своего значения в искусстве, под влиянием вождизма или, что бывает чаще, Бахуса. Все это очень опасно.

Мы, как все в этом мире, стареем, память становится косной, и личность деградирует. Надо вовремя уходить. Жертвовать всем: заработком, благополучием – всем.

...Меня огорчает частая реакция близких мне людей на многие мои мысли об истории и нашей сегодняшней жизни. И дело вовсе не в том, что они со мной не согласны, – они взрослые люди, и у них не только может, а должно быть собственное мнение. Но в последние годы они часто спорят не со мной, а с образом, который, на самом деле, не имеет ко мне никакого отношения. Этот образ мне и чужд и несимпатичен. Слушая меня иногда, они говорят, шутя, «коммунист-сталинист». Но спорят-то не шутя, и спорят с ними – не со мной.

Я в жизни старался ни на кого не обижаться. Меня огорчает другое: тот схематический способ мышления, который я замечаю. Я говорю: «Я скучаю по своей армии. В ней не было ни дедовщины, ни национализма». А мне доказывают, что были и дедовщина и национализм. Упрямо доказывают при помощи логических схем и таким же способом подобранных фактов. Я-то знаю, о чем говорю. Они не знают, но уверены, что их логические построения более точны, чем воспоминания старого отца.

Дети парируют:

– А чукчи генералами были? – И думают, что этим вопросом опровергают меня. Вопрос некорректен, но нас слушают мои внучки, и я выбираю выражения…

Лично я с генералами-чукчами не встречался. Но у нас в корпусе был генерал Епанчин – цыган. Бойцы его любили за храбрость и за то, что он цыган. Был молдаванин Барладян. Был еврей Рейзен, командующий танковыми войсками Сталинградского фронта. Были К. К. Рокоссовский – поляк, был Ока Городовиков – калмык, были маршалы армяне, грузины... Но дело не в этом. Генеральское звание дается не на началах равного национального представительства, а с учетом глубины знания военной науки и личных качеств (смелости, решительности, твердости характера и ума).

Я среди первых начал борьбу со сталинизмом, и кто-кто, но не мои дети должны подозревать во мне сталиниста.

Время сейчас действительно такое, что, услышав ту или иную мысль, люди немедленно зачисляют тебя в какую-либо партию. А я не признаю никаких партий, ибо партий у нас сегодня нет, – есть кланы жуликов, спекулирующих на той или иной «партийной идее». Но я-то не имею к ним никакого отношения!

Жизнь парадоксальна, она шире и неожиданнее, чем самые безупречные логические схемы. По схеме, люди, которые месяцами спали на снегу в своих шинеленках, обязательно должны были простужаться и болеть ангинами, гриппами, простудами. Но ведь не болели! Это знают все фронтовики. И спроси любого, он так же скажет, что в нашей армии не было национализма, что мы вообще не обращали внимания на то, кто какой национальности. На виду у смерти все не так, как в схеме!

Если бы люди научились так думать о жизни, если бы они задали себе вопрос, как, например, могло случиться, что в тоталитарной стране, где был невиданный политический произвол, люди были отзывчивее, чем сейчас, а отношение к женщине было более бережным, – может быть, они поняли бы то, что помогло бы им жить.

Библейское сказание о Вавилонской башне. Люди хотели построить великолепную башню до самого неба. Стали строить ее. Но Бог смешал их языки, и они перестали понимать друг друга. Башня так и не была построена. Не о нас ли эта притча?

Я знаю, как дорог каждому человеку его язык. Я был дружен с Назымом Хикметом. Однажды мы говорили о красоте. Когда он искал слово, чтобы выразить красоту, он сказал: «Так красиво, так красиво... как звучит турецкий язык».

Я много лет жил в России, я разговариваю и думаю по-русски, но украинский для меня звучит как музыка.

Я хорошо говорил по-украински. Потом у нас в семье даже Павлик до шести лет знал только этот язык. Я же и учился в украинской школе, и знал очень хорошо и русскую и украинскую поэзию. Когда ухаживал за Ириной и мы гуляли по городу, я часами читал ей стихи наизусть.