Валентина Талызина - Мои пригорки, ручейки. Воспоминания актрисы

И вдруг слышу: «Валентина Илларионовна, пойдёмте…» И я пошла. Помню пустой длинный коридор, мои босоножки стучали по полу. Меня привели в палату, оттуда доносился детский крик. За перегородкой отмывали это орущее существо и привязывали к ручкам и ножкам бирочки. Нашего младенца быстро запеленали умелые руки. Мне протянули живой конвертик, и существо вдруг прекратило орать. Это было потрясающе. Я не знала, что делать с малышкой.

Настя, ей 7 лет и я, Валя, бабушка

Как сквозь вату до моего сознания достучались слова: «Если вы хотите пообщаться с дочкой, надо немножко подождать. Она ещё не отошла от наркоза. Вы к ней зайдёте чуть попозже».

В 9 часов утра Ксюша пришла в себя после наркоза. Я вошла к ней в палату. Она спросила: «Мама, на кого она похожа?» Я сказала: «К сожалению, на него». Сходство читалось сразу. Ксюша громко вздохнула: «О, блин». А он ушёл от неё, когда она была на шестом месяце беременности.

Так у нас появилась маленькая девочка. Моя внучка. Я как-то мягонько намекнула Ксюше: «Может быть, назовёшь дочку Настей? Ты же любила бабушку, и бабушка тебя любила». Для меня было неожиданно, что Ксюша согласилась. Она же своенравная, своевольная. И привыкла поступать по-своему, часто наперекор мне. А тут она сказала: «Да, пусть будет Настенька!»

Была жуткая жара, Ксюша с Настей приехали, конечно, ко мне. И я в шесть утра каждый день мыла пол во всей квартире, чтобы было прохладно. Занавешивала все окна от солнца. И мы пережили это летнее пекло.

У нас есть добрый ангел по имени Шура. Не знаю, как бы мы справились без Шуры. Для меня она Шурик. Я играю в моём родном театре, езжу на гастроли, снимаюсь в кино. У Ксюши тоже и театр, и съёмки. А Шурик нам помогает с Настей.

Когда Насте исполнилось примерно 4 года, она вдруг стала выдавать такой текст: «Я тебе казала, налий мне борща…», «Я не буду сидеть на этой стулке…» И я поняла, что Украина в лице Шуры мощно входит в наш дом и в лексикон Насти.

Что было делать? Сказать Шуре? Боже упаси, обидется, уедет. И я придумала отличный выход из сложной ситуации. Завела разговор с Шурой: «Знаешь, у нас тут детский сад, через дом. Мы отдадим туда Настю. И ты будешь свободна с девяти до пяти. Отдохнёшь, сходишь куда-нибудь. Ну нельзя же быть всё время с ребёнком! Заберёшь Настю из детского сада, погуляешь, потом ты её накормишь и уложишь спать». Она сказала: «Хорошо!»

Ребёнок пошёл в сад, и украинизм исчез.

А ещё раньше, когда Насте было всего три года, Шура нашла буквально через дорогу, в переулочке на Арбате, кружок по танцам, который расположился в подвале. Настя там с таким удовольствием занималась!.. Мне захотелось посмотреть на этот подвал. Я пришла туда и увидела, как не меньше двадцати пяти детей носятся как хотят. Такое броуновское движение. Я наблюдала за Настей – это был метеор, и я всё время думала, что вот сейчас она с кем-нибудь столкнётся. Но каким-то образом эти маленькие планеты детской галактики ухитрялись разминуться.

Потом я подошла к учительнице и услышала от неё такие слова: «У Насти большие способности к танцам, у неё хорошие природные данные. Я на неё рассчитываю. Пусть она обязательно ходит на занятия. Не знаю, что она выберет: спорт или танцы?» Я сказала: «Конечно, я не против, пусть ходит». И Настя стала посещать этот кружок.

В нежном возрасте моя внучка очень любила подходить к телефону. Я пыталась её разыгрывать: звонила и говорила другим голосом: «Будьте добры, позовите, пожалуйста, Настю Талызину». «Настя здесь! Настя здесь!» – раздавался в трубке звонкий голосок. Я перезванивала, чтобы услышать эту радостную трель: «Настя здесь!» На третий раз, стоило мне только произнести: «Позовите, пожалуйста…», как раздавался укоризненный голос внучки: «Ну не надо, Валь!» – «А я тебе кто?» – «Ну, бабушка ты мне!»

С первого класса у Насти не наблюдалось никакого таланта к математике. Я пыталась ей объяснить буквально на пальцах правила сложения и вычитания, но ничего не получалось. Я у неё спрашивала: «Настя, сколько будет 7 плюс 3?» Она отвечала: «10». – «Правильно. А 3 плюс 7?» – «Одиннадцать». С этим ничего нельзя было поделать. Я поняла, что непонимание простейших арифметических действий происходит на каком-то физиологическом уровне.

Я устроила Настю в гениальный пансион при МГУ. Директор пансиона Гульназ Ивановна Сотникова мне очень понравилась. Увы, внучка проучилась в этом оазисе всего два года.

Ксюшенька-душенька послушала своего тогдашнего мужа Хаирова, который заявил, что пансион – это расслоение общества и Насте незачем учиться среди богатых. И из Классического пансиона её забрали в обычную ужасную школу Я сказала Ксюше в сердцах: «Ноги моей в этой школе не будет. Ни Талызиной-киноартистки, ни денег, ничего не будет… Ты всё взяла на себя…» И там она стала платить всем педагогам.

Так что с учёбой у нас было, мягко говоря, не очень. И я не питала никаких иллюзий, что впоследствии у Насти появится тяга к точным наукам. Зато от природы у неё были все данные, необходимые для балета. Я смотрела на внучку и говорила себе: у неё длинные ноги, очень красивая фигура и прелестная мордочка с зелёными глазами.

Со слухом я всю жизнь на «вы», но петь всё равно обожаю. Раньше, когда мы ещё жили вместе с дочерью, она всегда довольно жёстко пресекала мои попытки: «Мама, не надо!» Тем не менее я нашла в своё время очень хорошего музыканта – Серёжу Миклашевского, который терпел меня как певицу и делал замечательные аранжировки, так что я даже, бывает, пою в концертах. А Серёжа делал мне «маячки», где вступать. В «Мамаше Кураж» я пела вживую.

И в «Иронии судьбы» мы с Ахеджаковой тоже пели сами. У неё со слухом, по-моему, ещё хуже, чем у меня. Когда мы вступили, вся съёмочная группа поползла от смеха, и тогда побледневший Рязанов подошёл к Микаэлу Таривердиеву: «Это же твоя музыкальная сцена! Сделай же что-нибудь! Научи их хоть как-нибудь петь!» – «Их не научишь никогда», – поставил диагноз композитор Таривердиев.

С Лией Ахеджаковой мы знакомы сто лет, если не больше. Она тоже училась в ГИТИСе, в адыгейской студии, но её больше тянуло не к восточным красавцам, а к русским. Мы немного подружились, хотя большой дружбы между нами всё-таки не было. Лия всё время ходила с какой-то высокой полноватой девочкой.

После окончания ГИТИСа её приняли в ТЮЗ, где работала Таня Распутина. В то время Павел Хомский был режиссёром в ТЮЗе, а Лия играла в спектакле «Мой брат играет на кларнете». Играла блистательно. Наши театры были рядом, рукой подать. И опять мы пересекались. Потом Лия пришла на «Иронию судьбы». И снова мы встретились. Я ей говорила: «Ну, ты же понимаешь, что снимаешься у Рязанова». Она отвечала: «Мне всё равно».