Владимир Крупин - Выбранные места из дневников 70-х годов

Не этим надо заканчивать записи за год. Не требовать, не просить — работать и верить.

Денег нет. Жалеть их провинциально. Их никогда не будет.

Новый год должен быть хорошим. Будет еще труднее, но и лучше.

Нынче удивительно спокойное, счастливое ожидание 78-го.

4 января. Жену мою поманило на свет Божий первого января, отсюда веселые начала Новых годов. Остальное — статья, чтение “Кроткой”, Гоголя, провожание Нади в консультацию, подогревание обедов для Кати-гулены; телефон.

7 января. Грустно. Читаю “Карамазовых”. Ум и знание вперед потрясающие. Не жалеет отдавать выстраданное тем, кого осуждает. Тут и другое — нет одноплановости, прикрытия фразой, даже убеждением, а поступки — наоборот. Или даже невозможность поступить по убеждению. Все прощаешь, когда с каждой страницы приказ заглянуть в себя.

11 января, среда. День и час, день и час нужен для “Братьев Карамазовых”. Только моя мелкая натура могла говорить раньше, что Достоевский труден, устаю от него, болею. Читаю сейчас все эти дни, благословляя “Кроткую”, введшую меня в “Братьев”. И раньше хватался — мешал фильм, безобразный крик Ульянова: “Провонял, старец!”, читал “Инквизитора” и понимал, что это огромно, не понимая ничего.

После “Братьев” нельзя жить по-прежнему.

Такая радость, что Достоевский — русский, такое спокойствие за судьбу России пришло вдруг, что совсем не обидно, что я пока не в зачете.

Как хорошо! Окраина Москвы, в пивной плачут, дядя Сережа в моей рубахе и шарфе, из Вятки письма с любовью, я сижу и читаю “Карамазовых”, снег летит за окном, синицы дерутся у кормушки; на улицу иду, снег летит, машины ревут, вернусь и буду читать и пугаться, что как ни толста книга, а кончится. “В мир иди, в мир!”.

А ведь продвинулись! Все время…

У евреев лоб за счет облысения. Публичное выражение любви означает ее отсутствие. В глаза хвалят дураков.

13 января. Черная пятница, не светлая, для меня — премия Распутину, вручение. День с ним. Переговорено обо всем. Хороший день.

17 января. В ЦДЛ, ждала женщина, инвалид I группы, обиженная несправедливостью. Долгий слезный разговор. Чем больше хватаешься помочь, тем больше отчаяние.

Потом три часа партбюро. Обсуждение антисионистского романа Ю. Колесникова. Так как 80 процентов партбюро евреи, то очень смешно. “Ведь как, — говорят они, — как не понять, что евреи — разные. Банкир Гинзбург и бедный Мотель у синаноги. Банкир Рябушинский и бедняк, описанный Горьким… и т. д.”.

Ну как же ненавидят Достоевского! После разговоры с Романовским, Прохановым, Личутиным.

Сегодня с Распутиным едем в Ленинград.

20 января, пятница. Вернулись. Очень хорошие три ночи и два дня. Впервые в Ленинграде. Тяжелый, массивный, он так насел на землю, что выступила вода. Понял, что его можно любить беспредельно. Вчера Крещение, солнце, был в Александро-Невской лавре с утра. А так расписано по минутам. Был в тени Распутина, так как бежал от лучей его славы. Вот у кого учиться скромности.

22 января. Воскресенье. Звонил Белов. Я думал, что особенного, но прошло полчаса, взволнован. Днем долгий разговор с Распутиным. Ведь это ведущие наши писатели; радость какая, дай Бог им долгих лет, мне и умереть не страшно, при чем я? Люблю их беспредельно. Как больная собака к целебной траве, тянусь к ним.

26 февраля, воскресенье. Прошел месяц. Сейчас утро. Сижу у себя, на кухне мама, жена и дочь пьют чай. Эти три женщины, самые родные, собрались вместе в ожидании четвертой.

Из-за статьи заваруха. Дошло до маленького ЦК. На работу хотел идти в “Лит. учебу”, сейчас смерть как не хочу. Трусость главного даже не смешна, страшно. Сейчас вообще по журналам уровень главных ниже их кресел. Позавчера был у Викулова по статье (взял из “Лит. учебы”, отдал в “Наш современник”); он долго говорил, что Михалков пытается быть смелым, выводя в плохие герои уровень замминистра. А Ананьев? Кожевников? Палькин? Очеретин? Никульков? Кто вспомнит их имена?

Кожинов: песня под гитару.

Нa просторах родины, родины чудесной,

Запаляясь в битвах и труде,

Мы сложили, в общем, радостную песню

О великом друге и вожде.

Сталин — наша слава боевая,

Сталин — нашей юности полет.

С песнями, борясь и побеждая,

Наш народ за Сталиным идет.

Приезды родни и чужих. Усталость и слезы Нади, болезни Кати и мамы. В Фалёнках пожар. Сейчас они уехали бы во Дворец съездов.

Ходил на улицу: как жить? как воспевать героев-тружеников? Злоба, в винных магазинах драки, очереди вытекли на улицу. Слухи о новом повышении цен.

Тает, и снег постоянно черный. А чуть не поверил в улучшение быта, звавшие на работу обещали квартиру — уж такая планировка! уж так дешево, не как кооператив, да, видно, хорошо не жил и начинать нечего.

28 февраля. Последний день зимы; солнечно, много ходьбы. Снег черный и, тая, все чернеет. Вчера в “НС” статья о русском языке. Теперь у них. Хотят делать дискуссию.

Ожидание завтрашнего повышения цен, лихорадка в очередях, хватают все подряд, бутылок по 15–20 вина, водки. У пивной драки и прежнее состояние: разве я очерняю действительность в своей прозе? Да я ее обеляю. У дяди Сережи повесился сын. “Стал я как деревяшка”, - говорит дядя Сережа. Приехали из милиции: “Ну, папаша, хоронить тебе не на что”, сидячего опустили в лифте, увезли, ночью сожгли. Нет ничего. “Плохо, — говорит дядя Сережа, — плохо удавленникам и утопленникам, их раз в год поминают”.

А три года назад дядя Сережа ночевал на казенной койке, но так как нигде не работал, то не заплатил. И вот эта бумага нашла его в кочегарах, и тридцатку выдернули из получки. С горя надрался, попал в казенную ночлежку (вытрезвитель) снова. Платить нечем, из кочегаров ушел.

— Сережа, — говорю ему, — копи деньги на черный день.

— А счас что, светлый? — говорит он.

Одна из причин позднего созревания писателей, сошлюсь на Распутина, в том, что мы лишены мудрых книг. Может быть, мы готовим только почву для будущего. Во всяком случае, в воздухе ожидания.

1 марта. Первый день весны; день тусклый, пасмурно. Возил маму в центр. Был в Покровском соборе, не был там очень давно. Холодина страшная. Внутри носятся ребятишки — негры, раздетые. Кирпичи вытерты до половины, но раствор возвышается. Нашел вид из окна такой, чтоб не попало ничего современного, пытался представить, как было в утро стрелецкой казни, во время обстрелов Кремля.