Быль об отце, сыне, шпионах, диссидентах и тайнах биологического оружия - Александр Гольдфарб

– В 1942 году в Сталинграде, – ответил я, думая, что речь идет об отце, и вдруг увидел, как глаза моего собеседника расширяются.

– Ах, извините, – сообразил я, – вы имеете в виду собаку? Это Бруно. Он выскочил на ходу из открытой машины позапрошлым летом и перебил лапу. Пришлось ампутировать. Я думал, вы про отца.

Смешная ситуация растопила лед. Мои гости пили чай, похваливая расстилающийся под окном вид медленно текущего Гудзона.

– Последний вопрос, несколько персонального характера, – сказал один из них, вставая. – Зачем ты это делаешь: даешь все эти интервью?

– Как, неужели не понятно? – удивился я. – Вы ведь все равно обменяете Данилова на Захарова и, я надеюсь, заодно вывезете моего отца. Америка не может оставить его там – после того как он вступился за Ника, ему КГБ открутит голову.

– То есть ты думаешь, что обмен будет асимметричным – два за одного? Почему?

– Потому что Ник не шпион, а журналист, президент же сказал: «Мы не меняем шпионов на журналистов». Но почему бы не поменять шпиона на журналиста с диссидентом в придачу?

Мой собеседник не успел ответить, как раздался звонок в дверь.

– Кто это? – спросили мои гости в один голос. Я взглянул на расписание:

– Это фотограф из «Нью-Йорк таймс», приехал за фотографией отца.

Мои гости смешались:

– Нам категорически нельзя, чтобы нас видела пресса. Можно, мы подождем в соседней комнате, пока он уйдет?

– Конечно, идите в спальню.

Прошло около получаса, пока журналист выбирал фото отца и фотографировал меня с этим снимком в руках на фоне реки за окном.

Как раз в тот момент, когда агенты смогли, наконец, покинуть укрытие, на пороге появилась Анукампа в красной одежде.

– Это Джек и Джэйсон, – сказал я. – Это Анукампа.

– Ну, мы пошли, – сказали Джек и Джэйсон, протискиваясь к двери.

– Кто это? – спросила Анукампа. – Они не похожи на журналистов. И что они делали в нашей спальне?

– Это ЦРУ, – сказал я, – или ФБР. Нет, скорее ЦРУ.

– ЦРУ в спальне, – сокрушенно сказала Анукампа. – Они установили микрофон под кроватью.

Об аресте Ника Данилова отец в своей палате-люкс узнал из передачи «Голоса Америки». Следующие несколько дней он провел, приникнув ухом к своему коротковолновому Sony, разбирая новости через треск и шум заглушки. Наконец, он услышал свое имя. Диктор сообщал, что сын профессора Гольдфарба в Нью-Йорке обнародовал историю о том, как еще два года назад КГБ пытался заставить его отца участвовать в провокации против Данилова. «Я решил об этом рассказать, чтобы у КГБ не возникло желания сделать так, чтобы мой отец не вышел из больницы живым», – услышал отец мой голос.

На следующее утро в отделении, где он лежал, объявили карантин якобы из-за вспышки внутрибольничной инфекции: никаких посетителей! А через полчаса в его палату вошли два человека в штатском.

– Давид Моисеевич! – сказал первый. – Я политический обозреватель ТАСС, а это мой коллега из АПН. Мы хотели бы поговорить с вами об измышлениях, которые распространяет о вас враждебная пропаганда. Вас связывают с Николасом Даниловым. Вы с ним знакомы?

– Да, он мой друг.

– Его дело раздули до небес, – сказал второй. – Представьте себе, даже саммит под угрозой.

– Что вы говорите!

– Сообщают, что некоторое время назад органы госбезопасности заставляли вас участвовать в провокации против Данилова, – сказал первый.

– Я бы не сказал, что заставляли – они сделали мне предложение, от которого я отказался. Тогда они устроили разгром в моей квартире, забрали несколько книжек, письма от сына и коллекцию моих штаммов. Письма, правда, потом вернули.

– Давид Моисеевич! Западная пропаганда пытается изобразить вас врагом советской Родины – вас, героя войны! Что вы думаете об этом?

«Классический прием, – подумал отец. – Скажи, на чьей ты стороне?» Это могло подействовать на него еще лет десять назад – но не теперь.

– Я думаю, что это некорректный вопрос, – ответил он. – Я заплатил все долги этой стране, которую я когда-то любил, а теперь я хочу уехать к сыну в Нью-Йорк. Прежде, чем вы уйдете, хочу сделать заявление по поводу Данилова. Я знаком с ним пять лет, и мы много общались. Я никогда не замечал за ним интереса к вопросам, которые выходят за рамки журналистики. Не думаю, что он шпион.

* * *

Тем временем Ник Данилов пытался приспособиться к своему новому положению в Лефортовской тюрьме. По стандартам КГБ, обращение с ним было относительно мягким. Тем не менее к началу второй недели заключения он находился на грани срыва.

«Хотя меня не били, ничего такого, – рассказывал он в интервью после освобождения, – представьте себе, под каким давлением я находился. У меня отобрали ремень. У меня отобрали часы – и даже шнурки. В моей камере всю ночь горел свет, и было трудно спать. Меня плохо кормили, и я стал терять в весе – почти пять фунтов за неделю. А то, что нельзя мыться, нельзя содержать себя в чистоте! Пока вы сами не попадете в это положение, вы не можете понять, что это значит. Для присутствия духа чрезвычайно важно чувствовать себя чистым. А если вам разрешают бриться только дважды в неделю, а мыться – только раз в неделю, и вы нехорошо пахнете, и ваши брюки спадают, и вас приводят на допрос, а следователь в прекрасном костюме благоухает, вы начинаете чувствовать свою ужасную неполноценность и полное его превосходство».

Следователь, полковник Валерий Сергадеев, сообщил, что Ник задержан по подозрению в шпионаже. Он чередовал роли «хорошего полицейского» и «плохого полицейского», время от времени хвалил Ника за его владение русским языком и рассказывал о своей семье, а потом угрожал ему смертным приговором.

В первые дни вопросы Сергадеева касались в основном Миши Лузина, который передал Нику пакет с секретными документами. Миша, как сообщил Сергадеев, тоже арестован по подозрению в государственной измене. Он настаивал, что Ник был куратором Миши от имени ЦРУ.

Ник познакомился с Мишей четыре года назад во время поездки во Фрунзе, столицу советской Киргизии. Плотно сбитый парень лет тридцати, он представился учителем одной из местных средних школ. Он произвел на Ника впечатление «русского парня, выросшего в Средней Азии и ищущего связи с внешним миром». С тех пор он несколько раз приезжал в Москву, делясь с Ником рассказами о провинциальной жизни. В благодарность Ник дарил ему романы Стивена Кинга. После того как Миша помог заманить его в ловушку, Ник, конечно, понял, что у него, должно быть, «была связь с КГБ», но не мог сказать, как долго это продолжалось.

Кстати, мой отец, у которого было достаточно времени для размышлений под «карантином» на больничной койке, тоже думал о Мише, о котором говорили по «Голосу Америки». Вот что он позже об этом написал: «Я думал о том, какие аргументы использовало КГБ, чтобы убедить его подставить своего друга. Бедный Миша, многие назовут тебя трусом и предателем, но я буду последним, кто бросит в тебя камень. Уж я-то на собственной шкуре знаю, как КГБ умеет давить на человека».

Ни папа, ни Ник, конечно, не знали, что на самом деле Миша был кадровым офицером КГБ. Его настоящее имя было Алексей Яцковский, и он никогда не жил во Фрунзе; он приезжал туда один раз с заданием подружиться с Даниловым. На момент ареста Ника он был старшим лейтенантом в подразделении генерала Рема Красильникова.

Историю «Миши», рассказанную им самим, я нашел в интернете, когда писал эту книгу. Алексей Яцковский вырос в Москве, во дворах Красной Пресни. Свою первую судимость за нападение с ножом он имел в шестнадцать лет. Отсидев недолгое время, он сколотил банду и к своему двадцатилетию снова оказался за решеткой по обвинению в убийстве при отягчающих обстоятельствах. Прокурор запросил смертную казнь, но Яцковский, как отец двух малолетних детей, получил минимальные восемь лет. Он отсидел пять, а после освобождения был завербован КГБ в качестве агента по внедрению в преступные организации – с учетом его яркой биографии. Но после двухгодичного обучения на офицерских курсах он оказался в контрразведке, специализируясь на иностранных корреспондентах