Николай Покровский - Последний в Мариинском дворце. Воспоминания министра иностранных дел

Лето 1918 г. семьи Покровских и Лопухиных проводили в Павловске, где Покровский делился с В.Б. Лопухиным своими размышлениями о будущем России. Покровский полагал, что «большевистский режим нежизнеспособен, а потому недолговечен», и, «в конце концов, большевики уйдут». «Не скоро, – уточнял он, ссылаясь на исторический опыт Европы. – Нечто подобное тому, что произошло у нас, случилось в Средние века в Чехии и там продержалось четырнадцать лет. Инерция нашей страны больше. Процесс будет длительнее. Сроки будут больше»[88]. Неизвестно, какие конкретно сроки Покровский планировал для России, но и здесь нельзя отказать ему в проницательности – большевики продержались не две-три недели и даже не два-три года, которые первоначально пророчили им большинство противников, а более семидесяти лет. Антибольшевистские настроения Покровского не остались тайной для ЧК – в 1919 г. он подвергся непродолжительному аресту, что побудило его к эмиграции сначала в Таллин, в Эстонию, затем в Каунас (бывший Ковно), столицу независимой Литвы, где Покровский осел в 1920 г. Приезд именно в Каунас объяснялся тем, что здесь он имел родственников по отцовской линии и являлся землевладельцем Ковенской губернии – его права на имение Борткунишки были подтверждены правительством Литвы.

Восстанавливая разрушенное войной хозяйство имения, Покровский одновременно преподавал – Литовский университет пригласил его на должность доцента кафедры финансов факультета права этого университета[89]. В 1925–1926 гг. на русском и литовском языках Покровский опубликовал читавшийся им университетский курс финансовой науки[90]. В 1926 г. Покровский был назначен исполняющим обязанности профессора по кафедре финансов, более того, он становится еще и советником Министерства финансов Литвы, а также избирается почетным председателем Совета Общества русского мелкого кредита. Наконец, в официальном журнале министерства «Lietuvos Ukis» («Экономика Литвы») он поместил несколько статей[91]. Итак, круг замкнулся – только в эмиграции Покровский превратился в ученого, кем он был, в сущности, и тогда, когда находился во власти. В 1929 г. Покровский оставил университет по состоянию здоровья, как бы предчувствуя кончину, которая последовала в Каунасе 12 декабря 1930 г.

Характеристика Покровского будет неполной, если не упомянуть о его мемуарах. Первые четыре главы его воспоминаний написаны в 1919 г., еще в Советской России, пятая – в 1922 г., в эмиграции (подробнее см. в Археографическом послесловии).

В начале XX в., особенно после революции 1917 г., писалось немало чиновничьих мемуаров[92]. Однако воспоминания Покровского выделяются среди них своей информативностью, точнее, подробным бытописанием. Обычно этим отличаются мемуары чиновников невысокого ранга, которые, обладая литературным дарованием, но не сделав карьеры, уделяют сугубое внимание деталям службы и своим коллегам. Их авторы за деревьями не видят леса, довольствуясь описанием мелочей канцелярского быта. Чем выше статус мемуариста, тем менее его интересуют детали и рядовые чиновники, тем больше он склонен к отвлеченным рассуждениям о выдающихся событиях и государственных деятелях, в результате уже из-за леса не видно деревьев. Покровскому же удалось соблюсти баланс между этими сферами. Он не избегает отвлеченных рассуждений, но и не приносит в жертву им эмпирические факты. Несомненно, что Покровский читал последнюю работу старшего коллеги по Канцелярии Комитета министров Н.Х. Бунге, который в предисловии к ней писал, что «знание приобретается не верою в догматы теории, выдаваемой за нечто несомненное, а тщательным анализом явлений, правильными выводами из бесспорных основных положений и осторожными обобщениями (заключениями от частных случаев к общему правилу)»[93].

Весьма характерно для Покровского-мемуариста отношение к «распутинской легенде», как называл ее он сам: если большинство мемуаристов слепо верили в истинность этой легенды, то Покровский постоянно указывает, воспроизводя слухи о Г.Е. Распутине и его отношениях с семьей Николая II, на статус интересовавших общество слухов: «Не берусь сказать, правда это или нет», «Опять-таки, повторяю, фактов, подтверждающих все эти рассказы, у меня нет», «Я опять-таки не берусь об этом судить, не зная никаких фактов, и здесь мне приходится ограничиться передачей рассказов того времени, и лишь некоторых, доходивших до меня и оставшихся у меня в памяти» (с. 167, 168 настоящего издания). Аналогичным образом, в отличие от большинства мемуаристов, писавших о Николае II даже тогда, когда лично его не знали, Покровский осторожен, давая характеристику последнему самодержцу. «Я, – признавался Покровский, – конечно, слишком мало видал Государя, чтобы дать полную его характеристику, поэтому ограничусь лишь своими личными впечатлениями» (с. 186). Впрочем, в 5-й главе воспоминаний можно найти во многом опирающиеся на слухи отрицательные оценки личности Николая II как государственного деятеля, обвинения его в слабоволии, зависимости от Александры Федоровны и т. д. Однако, посылая в 1922 г. рукопись 5-й главы главному редактору издававшегося в Париже альманаха «Русская летопись» С.Е. Крыжановскому для публикации в этом альманахе, Покровский по собственной инициативе наметил карандашом возможные сокращения критических по отношению к монарху и ряду сановников мест, указав в письме, что «исключил те места, которые не желательно было бы мне видеть теперь в печати»[94]. Дело в том, что в 1920 г. А.Ф. Романов[95], член президиума Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства, и следователь ЧСК В.М. Руднев[96] огласили результаты деятельности комиссии в отношении Николая II и Александры Федоровны. Эти результаты полностью опровергали скандальную репутацию, закрепившуюся за венценосцами в общественном сознании накануне Февральской революции. Несомненно, что отчеты А.Ф. Романова и В.М. Руднева, с которыми Покровский мог ознакомиться на страницах вышедшей как раз в 1922 г. 2-й книги «Русской летописи», заставили его откорректировать свои оценки Николая II и Александры Федоровны.

Общеизвестно, что отличительной чертой мемуаров, одновременно положительной и отрицательной, является их субъективизм. Читателю всегда интересно знать личное отношение мемуариста к описываемым им событиям и людям, хотя, с другой стороны, это личное отношение чаще всего лишено беспристрастия и в случае с государственными деятелями выражает стремление оправдаться перед потомством, изобразив в отрицательном виде своих политических оппонентов либо соперников по службе. Субъективизм Покровского и в данном случае проявился не вполне типичным образом: с одной стороны, царских сановников конца XIX – начала XX в. и воплощавшийся ими самодержавный режим он оценивает, учитывая провал деятелей Временного правительства. Вместе с тем в характеристиках, даваемых Покровским коллегам по Совету министров, сказывается его принадлежность к прогрессивной группе кабинета, во многом ориентировавшейся на Прогрессивный блок. В августе 1915 – феврале 1917 г., в период существования Прогрессивного блока, членами прогрессивной группы были 17, их оппонентами – 14 министров[97]. Как правило, Покровский настроен не так пристрастно по отношению к своим единомышленникам по группе (граф П.Н. Игнатьев, А.Н. Наумов, А.А. Поливанов), как к министрам, не являвшимся ее членами (граф А.А. Бобринский, А.Д. Протопопов, Б.В. Штюрмер) или находившимся на ее периферии (П.Л. Барк, М.А. Беляев, князь В.Н. Шаховской). Впрочем, характеризуя более правых министров, Покровский, даже вынося обвинительные вердикты, пытается хотя бы отчасти уравновесить их оценками иного порядка – служебная, да и человеческая этика не позволяла ему поступать иначе, тем более что его оппоненты стали подвергаться политическим репрессиям еще при Временном правительстве, не говоря уже о большевистском режиме.

Наиболее сложны мотивы отношения Покровского-мемуариста к оппозиционной общественности, прежде всего – к лидерам кадетской партии. На протяжении своей чиновничьей карьеры он постоянно позиционировал себя как либерального бюрократа, чьи симпатии в 1906–1917 гг. принадлежали именно либеральным партиям, а среди них – кадетской, во всяком случае ее правому крылу. Как уже отмечалось выше, в 1915–1916 гг. Покровский входил в прокадетский Кружок внепартийного объединения Государственного совета. Не случайно также, что именно Покровскому, как это признает он сам, в октябре 1916 г. и в феврале 1917 г. правительство поручало вести переговоры с лидерами кадетов. Однако неудача кадетов и их союзников по Прогрессивному блоку, не сумевших совладать с властью, оказавшись у ее кормила в результате Февральской революции, обусловила полное разочарование Покровского в них. Отсюда та плохо скрываемая горечь, которая наполняет его рассуждения всякий раз, когда они касаются кадетов и представителей других оппозиционных партий. Хотя и тут являет себя с еще большей очевидностью тот факт, что перед нами мемуары, написанные не просто государственным деятелем, но «ученым во власти», склонным беспристрастно поверять партийные доктрины данными исторического опыта.