Василий Каменский - Его-Моя биография Великого Футуриста

Еще влюбленные, знакомые, друзья (редко родственники), враги, арестанты и — вот главное и единственное — Чудаки.

Всем этим читателям можно было — дело случайности — по существу и неездить на Бермамыт, а только пожалуй достаточно знать о существованьи Эльбруса Поэта Василья Каменского.

Поэт, сознательно ошибаясь (пример: выпуская Книгу), знает о долине разобщенья с читателями и глубинно скорбит о своей одинокой судьбе недошедшого до сердца читателей Пророка.

И это потому, что читатели — как случайные гости Книги — лишены способности точно воспринимать смысл и назначенье Книги, как истины.

Понятно и просто: читатели словесно неразвиты или вернее неорганизованы для воспринятия образа — мысли, всегда рассеянны, хаотичны, заняты совсем другим: масса разных дел, книга же — между прочим.

Книга читается урывками, скоро, поверхностно, по-дачному.

Психология читателя в перерывах резко меняется, перекрашивается.

Словесные центры перемещаются.

Поэт выливает слово — в вино, а читатель пьет воду,

Читатель невпитает сущность Книги, непойдет за Поэтом — о нет.

Если слово для Поэта самоцель, самоценность, а мысль движенье, полет.

То для читателя то и другое — средство, продукт и что то мало понятное.

Специалистов-читателей ведь нет — значит нет здоровых, развитых, организованных воспринимателей слова.

Все читатели страдают афазией во всех стадиях по Кусмаулю и особенно — парафазией, при которой сцепленье представлений со словесными образами настолько извращается, что вместо логически-красивых сочетаний слов получаются ложные совершенно искажающие смысл творчества.

Одна из распространенных стадий среди читателей — это словесная слепота.

Страдающие ею прекрасно (особенно критики) видят глазами напечатанные слова, но не в состояньи понимать их и группировать в сознаньи.

Платен утверждает, что для совершенья восприятья словесных форм — условностей нужна энергичная работа воспитанья (дело культуры), что человек быстрее всего усваивает речь мимики и жестов: потому эта речь является природною речью глухонемых и идиотов.

Во всяком случае — если книга читается Чудаками или Друзьями или Возлюбленной — эти читатели пронзенные лучами Интуиции принимают Поэта целиком индивидуально, но и они далеки от истинного неба Книги.

И тут — долина, и тут не то.

Значит есть роковая ошибка — трагедия.

Книга — как ее читают и понимают читатели — для Поэта — смерть, ничто, проклятье

Мои мама и папа

Я родился 1884 в 5-й день Апреля — в центре Урала — в 35 верстах от Теплой горы в поселке Боровское, на золотых приисках.

Дед Филипп Каменский (по отцу) был врачом в Перми, имел сыновей: Петра, Василья, Александра, Николая.

Дед Гавриил Серебренников (по матери) служил командиром камского парохода, имел сыновей: Михаила, Константина и дочерей: Евстолию, Александру, Ольгу и Глафиру.

Сын Филиппа Василий 1878 женился на дочери Гавриила Евстолии.

Молодые супруги Каменские — Василий с Евстолией уехали въ Теплую гору, на Урале.

Василий Филипповичъ получил место на золотых приисках Шувалова — управителя.

Устроились жить въ промысловом поселке Боровское на готовой квартире.

1880 родилась дочь Мария.

1884 — сын Василий — я.

1886 — сын Григорий.

Мать была красивая женщина: с большими вьющимися светлыми волосами, голубоглазая, стройная, женственная, кроткая.

Ей нравилось пышно модно одеться в шелковое платье с длинным шлейфом.

В пермской гимназии она училась первой, сильно выделяясь способностью рисовать.

Она прекрасно пела русские грустинные песни.

И я помню ее трехлетним, когда она больная-чахоточная лежала на кровати и пела:

Весной ей так хотелось солнечного лесного воздуха, а окно так и неоткрыли.

Я помню много людей: мама умерла 1887.

Энергичный, жизнерадостный, интересный, остроумный отец нестерпимо затосковал по любимой подруге, ушедшей на веки.

Страстный охотник он редко стал ходить на охоту.

Помню: он тихо но долго шагает по комнатам и все что то думает.

Осенью сестренку Марусю отправили в. Пермь учиться, а перед тем помню такое: стал я с ней играть на нарошечных картонных весах — спелую клюкву весить. — Маруся выбрала самую большую клюквину, насквозь проткнула ее тремя булавками и предложила мне проглотить — на счастье.

Я взял да и проглотил.

А потом мне было скверно, но я молчал по совету сестренки.

Еще помню: отец пришел с охоты, принес рябчиков и на другой день за обедом меня заботливо угощал рябчиками и спрашивал — где мама.

У меня сохранилось единственное письмо отца 1887 и вот несколько строк:

— Я больше неупотребляю лекарств, только изредка пью жир да и то как-то все забываю, теперь думаю пить молоко с коньяком — это мне советует наш промысловый доктор.

У отца развилась аневризма — расширенье артерии.

Осенью 1889 отец скончался.

Опять помню: было много дома народу, мне сказали, что отец крепко спит и надо разбудить его к чаю.

Я долго будил его, хлестая рубахой.

Он невставал с тех пор.

Дядя Костя увез меня в Пермь.

Меня взяли на воспитанье Трущовы: тетка Александра (родная сестра матери) и ее муж Григорий Семенович, который управлял крупным буксирным пароходством Любимова (оно есть и ныне) в Перми.

Семья Трущовых жила на готовой квартире — особняке, около пристани на берегу Камы — в пол-горе.

Это был двухэтажный деревянный дом, а кругом дома огромное место — угор с редкими елками, пихтами, тополями, огородом, конюшнями, сараями и дивным Ключом, бьющим из горы в чан — избушку.

Верхний этаж дома занимали Трущовы, внизу жили матросы, кучер, садовник Никитичи матерьяль-ный.

На эту пристань, в дом к Трущовым меня и привезли на жизнь дальше.

Сестренка Маруся, начавшая учиться осталась у тети Ольги — родной сестры матери — вышедшей замуж за Ивана Гавриловича Волкова — дядю Ваню.

Братика Гришу взял дядя — Петръ Филиппович Каменский — брат отца.

Жизнь Васи началась: