Елена Щапова-де Карли - САЛЬВАДОР ДАЛИ ХОТЕЛ, ЧТОБЫ Я СТАЛА ЕГО МОДЕЛЬЮ

– Мне тоже было страшно любопытно это узнать. Этот вопрос я задавала Мише дважды, он отвечал на него по-разному. Вначале небрежно махнул рукой: «Как-то я работал на литейном заводе, и на меня вылилась смола», в другой раз, видимо забыв о первой версии, ответил так: «Да ты знаешь, в Сибири в тайге медведь задрал». Я бы не удивилась, если бы в третий раз услышала о бандитской пуле. Миша вообще слыл большим мазохистом и любил сам себе наносить раны. Скорее всего эти шрамы на лице – дело его собственных рук. Однажды на наших глазах в одном из баров он неожиданно вонзил нож в свою лежащую на скатерти руку с такой силой, что лезвие пробило насквозь и руку, и столешницу.

О его буйствах в период запоев ходили легенды. При виде приближающейся Мишиной фигуры швейцары в ресторанах Нью-Йорка спешно закрывали двери, вывешивая таблички «Мест нет». А дело в том, что Шемякин часто носил с собой наган. Напившись, он доставал его из кармана своих черных штанов и палил по зеркалам, вопя песню Высоцкого: «Где мой черный пистолет? На Большом Каретном».

А еще во Франции я постоянно встречалась с давним приятелем Максимом Шостаковичем. Познакомились мы еще в Москве. К сыну прославленного композитора Дмитрия Шостаковича меня, шестнадцатилетнюю девчонку, привел учитель английского языка. Максим был пьян, слушал Малера и бил любимые пластинки о колено. Почему-то так совпадало, что когда я прилетала из США в Париж, там каждый раз давал концерты дирижер из СССР Максим Шостакович.

Как-то прилетаю вместе с Левой Збарским, художником, в которого была сильно влюблена, из Штатов в Париж. Приходим в гости к Максиму. Расположившись на кухне, начинаем разговор. «Максим, может, попробуешь?» – лукаво предлагаю, достав из сумочки кокаин. Лева успокоил друга: «Ничего страшного, не бойся». Любопытный Максим решается на невероятный для советского гражданина поступок. И вот так под кокаин мы с Левой всю ночь рассказывали Максиму о преимуществах западной жизни. Через два месяца после ночных посиделок я случайно услышала по радио, что сын Шостаковича сбежал из СССР. Когда мы в очередной раз встретились, Максим долго смеялся: «Это все ты со своим кокаином! Если бы не порошок, жил бы себе до сих пор в Союзе». Так мы с Левой невольно стали причиной бегства Шостаковича на Запад. Максим женился на русской девушке, его сын Митя живет в Париже и пишет современную музыку. Я очень люблю его гостеприимную семью.

– А что за легендарная личность Лев Збарский, которого вы так часто упоминаете?

– Это московский художник, он уехал в Нью-Йорк раньше меня. Мы были знакомы через мужа. На самом деле его зовут Лев-Феликс. Его отец, академик Борис Збарский, участвовал в бальзамировании тела Ленина. Когда во время войны тело вождя эвакуировали в Сибирь, туда отправилась и вся семья Збарских. Маленький Лева сидел в купе, а на соседней полке лежал Ленин… Сколько я ни расспрашивала его о секретах бальзамирования, он так и не раскололся. Когда Леву провожали в Штаты, в аэропорту по иронии судьбы собрались его бывшие жены: Маша Вертинская и Люда Максакова. (История жизни еще одной его жены, Регины, очень красивой модели Вячеслава Зайцева, трагична: попытка самоубийства, преследование КГБ, сумасшедший дом, наконец, таинственная смерть с телефонной трубкой в руке.) Так вот, Маша и Люда рыдали в голос друг у друга на плече. Одна я почему-то смеялась. «Ты-то что хихикаешь?» – враждебно спросил меня кто-то. Честно говоря, не помню, что меня тогда так развеселило. Поняла это я много позже: оказывается, мы с Левой не прощались.

Спустя годы в Нью-Йорке у нас начался бурный роман. Чувство к Леве было настолько сильным, что я даже просила мужа-итальянца, с которым мы незадолго до этого поженились, о разводе. Но все разрешилось само собой – в один прекрасный день, не выдержав ревности Збарского, я сбежала.

Лева запирал меня на ключ, даже когда выходил за хлебом, и всюду следил за мной. Я оставила его в съемной квартире со всеми вещами и любимой кошкой, села в машину и уехала. Надо отдать ему должное: уходя, кошку он взял с собой. (Я оценила его заботу о животном, хорошо помня жалобы Максаковой, что Лева совершенно не принимает участия в воспитании ребенка.)

– Вы сказали, что вышли замуж за итальянца. Говорят, он из очень знатной семьи?

– Джанфранко де Карли был старше меня на 11 лет. По матери он маркиз Спинула, один из его предков был губернатором на Корсике при Наполеоне. Как-то на приеме в итальянском посольстве нас угощали изысканным вином, потом демонстрировали фильм «Падре Падроне». Очень хрупкий молодой человек не отходил от меня весь вечер, а потом попросил мой номер телефона. «Не буду встречаться!» – решила я и каждый раз бросала трубку, как только звонил пылкий влюбленный. Когда Джанфранко позвонил в очередной раз, я трагически зашептала: «Вы знаете, я больна…» «Замечательно! Я приеду!» – завопил он на другом конце. Но, придя ко мне, оробел: спальня была обтянута лиловым шелком, над широкой кроватью, где я томно возлежала, нависал белый балдахин. У ложа нес почетный караул Саша Бородулин. Сверяясь по часам, он давал команды поклонникам, скорбно сидящим в углах на стульчиках: «Так, молодой человек! Пора, ваше время истекло!» Когда наконец все ушли, Саша сурово повернулся к Джанфранко: «Вам пора!» Но мне стало его жалко, и я попросила сделать исключение. «Может, ты выйдешь за меня замуж?» – быстро выдавил из себя итальянец на третий день знакомства. «Никогда!» – даже подскочила я. Но он прибег к хитрости: «У тебя будет паспорт, и ты сможешь поехать в Россию к маме!» Этот аргумент на меня сразу подействовал. И потом он был такой милый: Джанфранко прожил 16 лет в Лондоне, и от итальянца в нем осталось мало. В день свадьбы в Риме я заехала за ним на упряжке лошадей и после церемонии отвезла в ресторан. Но венчаться второй раз я категорически отказалась, несмотря на его слезы и мольбы. Поселились мы у родителей мужа в огромном фамильном доме. Его маме очень нравилось, что все вокруг ахают при виде ее красивой невестки.

У нас с мужем был свободный брак, и поэтому я больше времени проводила в Париже и в Нью-Йорке – Рим казался мне тогда очень провинциальным. Джанфранко настолько меня любил, что позволял делать все что угодно, терпя мои загулы и безумное расточительство.

– Ну а как же работа?

– В Париже в то время выходил очень необычный авангардистский журнал «Мушега». А издавал его бывший гражданин СССР, а ныне свободный художник Котляров, которого все звали просто Толстый. Он прославился тем, что создал общество «Вивризм» (от слова «жить») как звонкую пощечину пошлому и обветшалому искусству. Я входила с Лимоновым в редколлегию журнала и ездила в Париж на заседания. К тому времени с бывшим мужем страсти улеглись: у него появилась новая пассия, Наталья Медведева, которая тоже печаталась в «Мулете».