Карлис Озолс - Мемуары посланника

– Негодяи, мерзавцы, – в негодовании восклицал он, – все, все разрушили, погибло все мое хозяйство!

Тут я вспомнил насмешливую и циничную русскую поговорку: «Век живи, век учись, все равно умрешь дураком». Как ни смешон был этот прекраснодушный старик, мне его было от души жаль. Сейчас я сердечно вспоминаю этого человека, его уже нет в живых.

Молодая Россия объявила всему миру, что свято выполнит свой долг перед союзниками и будет воевать с врагом до победного конца. Союзники поверили и предоставили ей новые кредиты, американский конгресс утвердил товарный заем в сто миллионов долларов, миссия путей сообщения и артиллерийская комиссия пополнились новыми лицами, прибывшими через Сибирь с новым послом Борисом Бахметьевым и главноуполномо-ченным Министерства путей сообщения профессором Юрием Владимировичем Ломоносовым.

Новый посол Бахметьев должен был сменить прежнего посла, а профессор Ломоносов занял место Шуленбурга. Началась горячая работа. Ломоносов был интересен как психологический тип. Несомненно, способный человек, самоуверенный, с самомнением, широкий и легкомысленный. Любил и умел производить впечатление на других, особенно на тех, кто мало знал его и мало понимал в русских делах и России. Тут Ломоносов мог импонировать и казаться большим если не деятелем, то дельцом.

Он знал только русский язык и с иностранцами вел переговоры через переводчиков. Но и с этим недостатком он сумел так поставить себя, что вскоре о нем заговорила вся Америка. Ломоносов очень ценил рекламу и всячески старался очернить работу посла Бахметьева. Начались интриги. Ломоносов любил разъезжать по Америке, выступать на организованных им же русских митингах, где он в самой резкой форме беспощадно критиковал большевиков. Помню, как свою митинговую речь в Сент-Луисе 10 июня 1918 года он закончил потрясающими, негодующими, патетическими словами, вызвавшими общее единодушное одобрение: «Большевики вместо хлеба дадут камни, вместо мира принесут гражданскую войну. Долой большевиков!»

В тот же вечер в отеле «Статлер» он устроил роскошнейший ужин в честь сент-луисских фабрикантов. Стол был сервирован на 18 персон, за этот пир Ломоносов заплатил 340 долларов. Он вообще любил помпезность. На ужине присутствовал и только что приехавший из России первый министр путей сообщения кабинета Керенского А. Бубликов. Столь же дорогие ужины Ломоносов устраивал в Чикаго, Монреале и других городах. Деньги текли рекой без счета. Казенные суммы расходовались безотчетно, их тогда не жалели.

Прошло несколько месяцев. Постепенно американцы начали понимать, что события в России, в частности большевистский переворот, имеют гораздо более глубокий смысл, чем это истолковывали русское посольство и приехавшие из России министры Керенского Бубликов и Коновалов. В работе миссии путей сообщения все стало постепенно сокращаться и ликвидироваться. Конечно, Ломоносов не хотел, чтобы работы миссии прекратились совсем. Нужно было создать хотя бы видимость ее необходимости, и Ломоносов организовал научные группы для изучения разных промышленных отраслей в Америке.

Мне было поручено холодильное дело и рессорное производство. Работа интересная. Но тут опять вышел небольшой конфликт. Дело в том, что инспекцию трех тысяч вагонов поручили канадской компании, которая вдруг стала требовать совсем ей не полагающихся доплат в размере шести тысяч долларов. Обратились ко мне, я разъяснил, что данное требование неосновательно и канадской компании платить не надо. Ломоносов был противоположного мнения. Видимо, ему хотелось уплатить эту сумму, и мои разъяснения ему, естественно, не понравились. Произошел неприятный разговор. По своим привычкам, характеру и склонности все делать с маху, вообще нетерпимый к чужим мнениям, Ломоносов решил мне отомстить и через несколько дней отдал приказ: «Инженер К.В. Озолс откомандировывается в Россию».

Мы знали, что он не останавливается ни перед чем и готов переступить не только через отдельных лиц, их интересы, судьбу и права, но и через веления закона. Тем не менее такого странного и неожиданного приказа ни я, ни кто из моих сослуживцев предвидеть не мог. Ломоносову хотелось меня унизить, заставить меня принести ему извинения, но его надежды оказались напрасны. В ответ на его приказ я через секретариат послал ему следующее письмо:

«События, переживаемые Россией, потрясающи. Всеми ясно сознается, что свободная счастливая Россия, о которой так мечтали лучшие русские люди, погибает, а народ постепенно погружается в хаос, приготовленный его собственными и чужими руками. Но погибающим подают корабли, тонущие хватаются за соломинку, и долг каждого из нас бросить хотя бы эту соломинку, если мы не можем подать корабли.

Когда миссия существовала как орган Временного правительства, мы осознавали, что делаем работу нужную, первой важности. Однако несколько месяцев, как эта работа кончилась, начался период изучений, точнее, период некоторого безделья, когда часто делалось то, что совсем не нужно. Писались отчеты, иногда прерываемые неожиданными отчислениями, сдавались на хранение с полной уверенностью, что никто и никогда их не будет читать. Я, как и другие, понимал и чувствовал неловкость такого положения и все яснее и определеннее сознавал – так продолжаться не может. Я доказывал сослуживцам бесполезность нашей работы в том виде, как она ведется теперь, в Вашем присутствии говорил, что нужна определенная система и люди, проникнутые желанием вернуться в Россию для настоящих дел, а не только изучать и прочно устраиваться в Америке. Когда убедился, что мои доводы напрасны и вызывают лишь недовольство, я заявил о своем желании покинуть группу.

Во время последней беседы перед уходом со службы Вы сказали, что довольны моей работой. Сегодня случайно от служащих конторы я узнал, что отчисляюсь от миссии и лишаюсь, таким образом, возможности закончить отчет о рессорах, который, едва ли ошибусь, является пока единственным ценным, если не считать моего же отчета «О производстве винтовых стяжек», составленного на основании действительных заводских опытов и продолжительных наблюдений.

Подводя итог сказанному, не могу не чувствовать себя в глубокой степени оскорбленным. Вы поступили со мной не как начальник, радеющий за суть дела, не как джентльмен, каким должны были себя показать хотя бы потому, что живете в стране джентльменов, а как дореформенный царский чиновник.

Не хотелось бы говорить о моих заслугах как работника, но, покидая миссию при таких тяжелых обстоятельствах, я невольно вспоминаю слова фабриканта Mr. Ch. Ottis из Кливленда, которые он мне сказал на прощание: «Мистер Озолс, нам было тяжело исполнять ваши требования, но вы были справедливы. Желаю вам счастья».