Даниил Галкин - В тени сталинских высоток. Исповедь архитектора

Оформительская стезя дополнялась даром быстро и на ходу сочинять короткие стихи и эпиграммы. Иногда они попадали в цель, получали одобрение учителей, занимали место в стенных газетах. К сожалению, и здесь меня иногда заносило. Я умудрялся в стакан меда влить очень большую ложку дегтя. Так, в школе стали разгуливать язвительные и не всегда справедливые эпиграммы на учителей. Ответ на вопрос «Кто автор?» был однозначным. Даже за чужие куплеты шишки сыпались на меня. Я превратился в козла отпущения, хотя догадывался по стилю, кто сочинил их на самом деле. Но язык не поворачивался сказать, что это не мое творчество. Из солидарности я не выдавал истинных авторов. Вину всегда брал на себя. Через десятилетия, пройдя через огонь и медные трубы нелегкой ухабистой жизни, я не расстаюсь с чувством огромной вины перед учителями. Увы, как правило, озарение и покаяние всегда запаздывают…

Трудно объяснить обратную закономерность, но дошкольные и школьные годы более рельефно всплывают из далеких глубин прошлого, чем события вчерашних дней. Особенно цепко в память вросли образы первых наставников на путь истины – наших учителей. Все они были разными по стилю и манере проведения занятий. Но их объединяло одно: стремление на самом ответственном этапе становления личности направить нас, зеленых юнцов, по наиболее правильному пути в жизни.

Одна из самых любимых учителей школы была Гася Иосифовна. Она преподавала украинскую мову (язык) и литературу. Голос у нее был бархатисто-певучий и слегка вибрировал. Она отличалась маленьким, почти карликовым ростом и необыкновенной худобой. От малейших посторонних звуков во время урока испуганно вздрагивала. Но даже любимую учительницу я не обошел бестактным четверостишием:

Не знаю, дошел ли до нее этот примитивный опус сумасбродного «пиита». Видимо, ее недосягаемая для нас мудрость была всепрощающей. И это еще больше усугубляет чувство вины перед ней. Угрызения совести за свои неблаговидные поступки, особенно после надругательства над бородой дедушки, все чаще давали о себе знать. Возможно, происходил закономерный процесс взросления. Но все равно проколы следовали один за другим.

В те далекие годы учащиеся должны были заучивать наизусть многочисленные архипатриотические вирши украинских поэтов. Среди них первое место занимал Павло Тычина. Я очень не любил его поэзию за приторно-придворный стиль. Однажды Гася Иосифовна имела неосторожность на показательном расширенном уроке вызвать меня к доске. Наверное, потому, что у меня был очень громкий голос и довольно четкое произношение. Вряд ли она могла представить, что в присутствии чужих учителей я могу что-то отмочить. Ей было невдомек, что мой плохой настрой в этот день требовал выхода. Накануне я избил мальчишку из соседнего двора и в клочья изодрал на нем одежду. Его родители примчались к нам домой со скандалом и требованием компенсации за ущерб. Отец умел улаживать конфликты, но на мне он как следует выместил свой справедливый гнев. Я был серьезно предупрежден, что если еще один раз подобный поступок повторится, то родители вынуждены будут отправить меня в исправительную колонию на перевоспитание. Естественно, я обрушился на поэзию Тычины с огромным удовольствием. И со злым сарказмом изрек:

Часть учеников класса громко заржала. Потом наступила зловещая тишина. Учителя переглядывались. Гася Иосифовна тихим голосом сказала, обращаясь к ним: «Пробачьте» («Извините»). Лицо ее выражало растерянность и огорчение. Жестом тоненькой руки она усадила меня за парту. Дальше вызывала девочек-отличниц, которые отменно декламировали стихи Тычины и смягчили общую обстановку. Мальчишек больше не спрашивала, видимо, опасаясь новых проказ. Я понял, что в очередной раз перегнул палку. Мое сознание еще не до конца воспринимало степень риска за излишнюю болтливость и неосторожные высказывания в этот зловещий период. Даже дерзкий мальчишеский выпад в адрес высокопоставленного народного поэта мог обернуться непредсказуемыми последствиями.

На следующий день после моей выходки ко мне на большой перемене подошла Гася Иосифовна. Она не вспоминала вчерашний инцидент. Я навсегда запомнил ее слова, сказанные с каким-то тревожным теплом: «Будь осторожней. Думай, что говоришь. Не подводи своих близких. Я всех вас люблю, и меня очень беспокоит ваше будущее. Пусть грядущие беды обойдут вас стороной». Думаю, ее мудрость, житейский опыт и дар предвидения высветили мрачную картину надвигающихся событий ближайших лет.

Курьезный, непреднамеренный и глубоко огорчивший меня конфликт произошел с преподавателем физкультуры. Я очень охотно ходил на его занятия. На них мои мозги, которые и в учебе не сильно мной перенапрягались, отдыхали в полной мере. Подтягивания и вращения на турнике, отжимания от пола и другие физические упражнения давались мне легко. Здесь я был не отстающим, а одним из передовиков. Даже попал в число перспективных учащихся, которых собирались послать на городские соревнования.

Моим напарником по занятиям физкультурой был Иван Глоба (по кличке Глыба). Природа наделила его не по возрасту большой силой. Все учащиеся школы опасались с ним связываться. В драках и единоборстве он всегда выходил победителем. Учился старательно, но школьные науки давались ему с большим трудом. Физическая сила сочеталась в нем с неуклюжестью и неповоротливостью. Ловкость и быстрота реакции проявлялись у него только во время поглощения большого количества еды. Замедленные движения на занятиях физкультурой вызывали у преподавателя насмешливые, подчас унизительные замечания в его адрес. Чувствовалось, что у них взаимная неприязнь.

Фамилия преподавателя звучала не очень благозвучно – Бибик. Он был небольшого роста, худощав, быстр в движениях, как и подобает спортсмену. Полный антипод громиле-ученику. Голос был командный, резкий, лающий. Выпученные глаза, взъерошенные волосы, бордовый оттенок вздернутого носа с резко очерченными ноздрями подчеркивали непростой характер. Шепотом, чтобы до него не дошло, его обзывали «Бобик» – почти в унисон с настоящей фамилией. Ходили слухи, что Бибик-Бобик неравнодушен к спиртному. Цвет носа, казалось, подтверждал эти подозрения. При близком общении на занятиях от него исходили иногда непривычные для школьной атмосферы ароматы, напоминавшие то ли самогон, то ли украинскую горилку.

Однажды на большой перемене ко мне подошел Иван. Оглянувшись вокруг, тихо произнес: