Михаил Воронецкий - Мгновенье - целая жизнь

— Ты, конечно, пойдешь завтра на Повонзковское кладбище. Я тоже там буду. Но приду попозже, к концу траурной церемонии. Подожди меня у могилы Юзефа Бейте. Хорошо?

— Разумеется.

На кладбище Феликс пришел одним из первых. Люди потянулись сюда в полдень. Следом за уцелевшими ветеранами восстания шестьдесят третьего к главной аллее подходят безусые притихшие гимназисты и реалисты, взлохмаченные длинноволосые студенты с бородатыми лицами и с револьверами в оттопыренных карманах — на случай нападения полиции… Люди молчат, склонив обнаженные головы. Стоя у могилы первых жертв, Феликс думал все время и о другой могиле. И когда стали покидать кладбище, Кон, незаметно отделившись от товарищей, направился к одинокому безымянному холмику за оградой. И может быть потому, что перед глазами все еще стояли погруженные в печально-траурную тишину деревья главной аллеи, стерегущие покой братской могилы там, в глубине кладбища, беспризорная могила Юзефа Бейте, рабочего-социалиста, убитого часовым, показалась ему теперь особенно жалкой и неприкаянной. С каким-то ошеломительным прозрением подумал он вдруг о том, что жизнь может свести по одну сторону баррикад гордого шляхтича и бесправного крестьянина-косинера, галицийского магната и доведенного нуждой до полного отчаяния фабричного работника. И если случится, что оба они падут, то и тогда, и после смерти, их никто не уравняет в правах; одного положат под мраморное надгробье на главной аллее, а другого зароют, как собаку, за оградой, на пустыре, где по утрам бессмысленно маршируют солдаты из соседнего военного лагеря и учатся убивать своих братьев по классу, а к вечеру бродит отбившийся от стада домашний скот и сводят между собою счеты нищие и воры.

Ожидая встречи с Савицким, Феликс старался разгадать, почему тот назначил местом встречи именно могилу Юзефа Бейте. Ведь укромных и уединенных мест немало и в центре города. Там они без труда нашли бы уголок, где их никто не увидел бы вместе. А в том, что Савицкий на примете если не у жандармов, то у гимназического начальства, Феликс не сомневался. Он честен, смел, подлецам и подхалимам не подает руки, не заискивает перед власть имущими. И Феликс не мог ему не симпатизировать. И вот теперь этот умный и рассудительный человек назначает конспиративную встречу в таком месте, где их может увидеть и запомнить всякий, кто готов послужить делу сыска за тридцать сребреников. Как же так?

Феликс даже приостановился от удивления, настолько простым вдруг открылся ему ответ на этот вопрос. «Да как же я не мог догадаться! Ведь и Савицкий бывал не раз на этом кладбище. И так же, как и я, постояв у решетки могилы первых жертв, потом медленно шел к могиле за кладбищенской оградой и глядел на оседающий холмик черной земли над прахом Юзефа Бейте, который еще недавно, захлебываясь от волнения словами, выступал на тайных рабочих сходках в кружках Варыньского, пытался сойтись с солдатами — и за то был убит…»

Савицкий появился минута в минуту. Феликс, притащившийся к месту свидания за полчаса до назначенного времени, даже не заметил, когда и откуда тот подошел к нему. Но еще более удивился Феликс перевоплощению своего товарища: того Савицкого, которого он знал, — гордого и даже надменного, редко улыбающегося и мало с кем заговаривающего, он не узнал… Перед Коном стоял, добродушно улыбаясь, юноша, на лице которого прежними оставались одни глаза. Он подал Феликсу руку, как будто они не встречались сегодня уже дважды. И Феликс в этом усмотрел не только жест вежливости: ведь и в самом деле такого Савицкого он видел впервые.

Но Людвик в любом обличье был притягателен: лицо, жесты, сама осанка выдавали человека незаурядного, личность цельную и, может быть, даже исключительную.

Он взял Феликса под руку, и они пошли вдоль ограды, изредка поглядывая на проезжающие по шоссе в отдалении экипажи. Над плоскими и темными крышами казарм отчужденно опускалось солнце. Его бледно-оранжевый свет путался в пыли, поднимаемой дрожками и колясками. За казармами виднелись, затягиваемые сумерками, неровно вырисовывающиеся на горизонте здания, на окнах которых то вспыхивал, то тут же гас отблеск заката. Савицкий, чуть приостановившись, сказал:

— Есть сведения, что жандармы засылают своих людей в кружки самообразования. Имена некоторых провокаторов уже известны, их сообщают из Петербурга наши друзья. Именно благодаря провокаторам так часты провалы и аресты. Так что ни с кем особенно не откровенничай. Мы должны извлечь уроки из этих арестов…

— Ты что хочешь сказать?

— А то, что мы должны создать свой кружок, но действовать более осмотрительно.

— Я готов, Людвик, но кого еще ты думаешь привлечь в наш кружок?

— Мы должны поговорить с Козерским и Трочевским…

— И с братьями Домбровскими. Я хорошо знаю обоих — и Вацлава, и Игнация.

— Правильно. Люди надежные. А что ты думаешь о Центнаровиче?

— Центнарович не годится, — пылко возразил Феликс.

— Почему? — удивленно спросил Людвик.

— Он слишком неравнодушен к своей внешности, чтобы стать революционером.

Савицкий расхохотался.

— Ну и рассмешил ты меня! Вспомнн-ка Пушкина. «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей». А Робеспьер, а Сен-Жюст?

— Хорошо, — смущенно сказал Феликс. — Я снимаю свое возражение. А что ты скажешь о Пацановском, о Гандельсмане, о художнике Барановском?

— Стас и Вацлав, по-моему, люди неглубокие, к тому же позеры, а Барановского я знаю очень мало. Угрюм, замкнут, но, кажется, человек серьезный. Надо поговорить по душам…

— За Пацановского я ручаюсь, Людвик, — твердо сказал Феликс, — а насчет Гандельсмана решай сам.

— Ладно, — согласился Савицкий, — подумаем. Но будет правильно, если мы пригласим в кружок рабочих…

— У тебя есть знакомые?

— Да. Есть надежные ребята. Особенно двое — Ян Пашке и Михал Оссовский. Это для начала, а там посмотрим. И еще, Феликс, я хочу, чтобы ты прочитал вот это… — Савицкий снял фуражку и вынул из нее несколько тонких листков бумаги с густо отпечатанным на них текстом.

— Что это? — холодея от восторга, спросил Феликс.

— Программа польских социалистов.

— Как она к тебе попала?

— Это вопрос несущественный, — неопределенно ответил Савицкий. — Впрочем…

— Можешь не говорить, — перебил его Феликс, — я и сам знаю, его передал тебе Казимеж Пухевич. Мне Плавиньский говорил о нем.

— Да, ты прав, — просто сказал Савицкий. — И тебя, конечно, нет нужды предупреждать, что все должно остаться между нами.

Выпускной бал в Марнииском институте был в разгаре, когда Феликс, предъявив пригласительный билет швейцару, быстро поднялся по широкой мраморной лестнице, устланной голубым ковром. На втором этаже он вошел в раскрытые двери актового зала и остановился. Глаза его скользнули по устало блестевшему паркету. В глубине залы на возвышении он увидел живописную группу институтского начальства и гостей, расположившихся вокруг ненавистного всей Варшаве обер-полицмейстера Бутурлина, и отвернулся.