Жан-Кристиан Птифис - Истинный дАртаньян

У него было два сына: Луи-Габриэль и Луи-Жан-Батист, опекуном которых стал губернатор Арраса маршал Пьер де Монтескью.

О Луи-Жане-Батисте не известно почти ничего; похоже, что он умер молодым. Напротив, послужной список его старшего брата, крещенного 23 января 1710 года в приходской церкви Сент-Круа, сохранился. Сначала он был мушкетером, потом капитаном в Николаевском драгунском полку. Он занимал пост помощника майора жандармерии в лагере Менай близ Льежа. Это было уже в правление Возлюбленного[99]. Луи-Габриэль был блестящим офицером, отличавшимся некоторой манией величия и помпезно именовавшим себя «графом де Бац д'Артаньян, шевалье, маркизом де Кастельмор, бароном де Сент-Круа и де Люпиак, владельцем Эспа, Аверона, Мейме и других мест».

Его подчеркнуто родовитое дворянство показалось подозрительным в Бургундии, где его заставили обстоятельно объясниться на предмет происхождения этих явно фантастических титулов. В конце концов его признали «добрым дворянином» и «из прославленной семьи», поскольку «его отец, офицер полка французской гвардии, и его дед по отцу, мессир Шарль де Кастельмор, граф д'Артаньян, барон Сент-Круа, капитан-лейтенант королевских мушкетеров», имели записи в дворянской палате Бургундских штатов, где они «подавали свои голоса по поводу рассматриваемых там дел». Его герб – на красном фоне три серебряные башни на ажурном поле – был включен в гербовник бургундского дворянства.

Был ли Луи-Габриэль расточителен? Во всяком случае, его состояние вряд ли было под стать его титулам и патрицианским претензиям. Нуждаясь в деньгах, он в 1741 году продал Сент-Круа «согласно праву высшему, среднему и низшему». Эта замечательная сделка принесла ему 300 тысяч ливров, которые он неизвестно как прокутил, ибо на следующий год оказался не в состоянии заплатить за должность младшего лейтенанта жандармерии, которую получил. Вскоре после этого он оставил военную службу и задешево уступил поместье Кастельмор, колыбель своих предков, некоему советнику налогового ведомства в Монтобане. Он решительно обосновался в столице, где 12 июля 1745 года женился на очаровательной баронессе Констанции-Габриэль де Мон-сель де Лурэй, даме де Вильмюр. Из-за отсутствия средств последние дни своей жизни он прожил в меблированных комнатах в Париже.

У него был один сын, родившийся в 1747 году и крещенный в церкви Св. Евстахия. Его звали Луи-Константен де Бац, граф де Кастельмор, и он стал помощником майора в иностранных королевских войсках. В армии его ценили как хорошего подчиненного, весьма любившего свое дело, но полного «живых страстей». Он стал последним отпрыском мужского пола в роду д'Артаньянов, но уже не носил имени своего прадеда.

Наступила Революция. В эту бурную эпоху история младшего сына из гасконского рода, приехавшего в Париж без гроша за душой и ставшего благодаря своей доблести в один ряд с первыми дворянами королевства, была забыта. Даже поддельные Мемуары г-на Гасьена Куртиля де Сандра, пользовавшиеся большим успехом в первой половине века, остались почивать под слоем пыли в библиотеках, ожидая появления искусного сочинителя захватывающих романов Александра Дюма, который одним росчерком пера сумел поднять историю этого скромного и прекрасного героя на высоту национальной эпопеи.

«Хороним славу вместе с д'Артаньяном», – написал поэт Сен-Блез в героическом ключе о «доблести французов». Он не мог предвидеть, что менее чем через два столетия другая слава – на этот раз чисто литературная – поднимет д'Артаньяна из могилы и дарует ему бессмертие.

Итак, перевернута последняя страница книги... Прежде всего считаю своим долгом выразить полную солидарность с Э. М. Драйтовой, в своей вступительной статье пропевшей гимн создателю трилогии о мушкетерах. Делаю это с радостью, поскольку мушкетеры Дюма, и конечно же в первую очередь д'Артаньян, оказались какой-то (и не такой уж малой) частью всей моей духовной жизни. Хорошо помню, с чего началось. Было мне лет десять-одиннадцать, когда сосед по квартире (жили мы тогда в коммуналке) дал мне на прочтение толстенький растрепанный томик в синем матерчатом переплете с выцветшей позолотой; то была часть вторая «Двадцать лет спустя», выпущенная издательством «Academia». He сразу все оказалось понятным, но потом... Потом я погрузился в некий волшебный мир, из которого долго не мог выйти. Разумеется, тут же началась охота за остальными частями трилогии, что в то время было нелегким делом. Д'Артаньян мне снился, я рисовал его портреты, приобщал к своему кумиру друзей. В классе сразу же возникли четыре мушкетера, мой же дальнейший жизненный путь был уже прочерчен без малейших колебаний: после школы – только истфак Московского университета, только кафедра Средних веков, только Франция XVI-XVII столетий... Однажды, уже на втором курсе, когда началась специализация, я углядел в кабинете Средних веков... мемуары д'Артаньяна! Радости не было предела. В тот же день, безмерно счастливый, я тащил домой три тома с подзаголовками «Кадет», «Лейтенант», «Капитан» (последний, позднее приобретенный у букиниста, и сегодня обременяет одну из моих книжных полок). Каково же было разочарование, чтобы не сказать больше, когда, прочитав несколько страниц, я понял: не то, совсем не то... То была конечно же пресловутая стряпня Куртиля, убогая подделка, напоминающая бездарный комикс32. Дочитывать Куртиля я не стал, а интерес к д'Артаньяну так и остался неудовлетворенным. Имя его, правда, кое-когда мелькало в моих штудиях, например, в письмах мадам де Севиньи или в деле «Железной маски», которым я одно время занимался, но то были крохи, а заголовкам «Подлинный д'Артаньян», временами появлявшимся в бюллетенях иностранной литературы, я больше не верил. И вот теперь, шестьдесят лет спустя, довелось встретиться с книгой, которая разом поставила точку в этой наболевшей проблеме.

«Истинный д'Артаньян» Жана-Кристиана Птифиса не случайно переиздавался и получил престижную премию у него на родине33.

Книга эта коренным образом отличается от творений Куртиля и его последышей. Это – правда истории, изложенная живым языком о живом человеке. Птифису веришь так же, как верил Дюма, хотя «вера» здесь качественно разная и даже в чем-то противоположная: в одном случае – вера жизненной правде, в другом – искусству романиста. Но вот что знаменательно. Перечитывая Дюма, вдруг обнаруживаешь, что в ряде мест своей трилогии он словно бы черпал материал (точнее, его освещение) не из Куртиля, своего единственного источника, а из книги Птифиса, которой в его время и не могло быть! И феномен этот объясняется просто: гениальным чутьем романиста Дюма предугадал (или предчувствовал) те подлинные документированные черты героя, которые обнаружил Птифис и мимо которых прошел Куртиль.