Друзей моих прекрасные черты. Воспоминания - Борис Николаевич Пастухов

Особой категорией среди раненых считались воины, получившие осколочные или пулевые ранения в области позвоночника. Физические боли при таких ранениях относили их в разряд исключительных. Даже самые сильные обезболивающие часто были бесполезны. Не в силах выдержать адскую боль, такие «тяжелые», невзирая на воинское звание, возраст, стыд и мужскую гордость, ночи напролет орали, наводя ужас на остальных. Крайне болевые ощущения и состояние глубокого психического расстройства в процессе обработки обширных открытых участков ран и ампутированных конечностей в череде ежедневных перевязок часто сопровождались криком и гневной ненормативной лексикой в адрес медицинской братии. Умудренные опытом перевязок использовали обычную госпитальную подушку. Лежа на операционном столе, крепко сжимая обеими руками подушку, они плотно забивали ею рот, сменяя нечеловеческий крик на глухой придушенный стон.

Утро обычного рядового дня начиналось с обхода – важной составляющей лечебного процесса, в ходе которого группа врачей во главе с начальником отделения обходила палату, останавливаясь перед каждым из раненых воинов. Ответственный дежурный офицер зачитывал перед коллегами историю болезни, характер ранения, показывал рентгеновские снимки, комментировал выбранный курс и результаты пройденного этапа лечения. В промежутках между профессиональными обсуждениями врачи всегда находили минуту, чтобы объяснить раненому суть выбранного ими курса лечения, расспросить о его внутреннем волевом состоянии, о житейских проблемах и планах жизни на гражданке. Это были исключительно ценные, постоянные и доброжелательные контакты.

Военные доктора всегда пользовались у раненых огромным уважением. Отвечая им взаимностью, врачи также отдавали должное их стойкости, воле и духу. Верные своему долгу, воинскому уставу и клятве Гиппократа, они «по-отечески» позволяли подчиненным чуть больше, чем это мог позволить полевой офицер.

Долгими вечерами, в свободные минуты, младшие врачи-офицеры частенько усаживались у больничных коек, в кругу раненых воинов, и рассказывали какую-нибудь байку, свежий анекдот или интересную жизненную историю. Это единение, как в узком кругу, так и в масштабе всей палаты, помогало преодолевать тяготы госпитальной жизни. Тут все предстоящие хирургические операции, от простых до самых сложных, заблаговременно становились предметом общего обсуждения, после чего не казались уже такими страшными.

Проводы товарища на операцию носили подлинно торжественный характер. Каждый считал своим долгом поддержать его, напутствовать, скрепить веру в успех братским рукопожатием.

Выезд процессии из палаты сопровождался свистом, выкриками, хлопаньем в ладоши, стуком костылей и другими знаками шумовой поддержки.

Бывало, вымотанный хлопотной госпитальной службой санитар, увлеченный своими мыслями и забыв о народных суевериях, непредусмотрительно начнет выкатывать на предстоящую операцию лежащего на каталке воина вперед ногами, как мгновенно становился опасной мишенью, обстрелянный беглым огнем со всех коек. И тут только успевай уворачиваться от тапок, костылей, тростей, суден, графинов и других подручных метательных снарядов.

Возвращение с операции всегда было безусловной кульминацией. Об окончании операции вещал громко поющий голос, изредка прерываемый словесной перепалкой новоиспеченного артиста с толкающими каталку возмущенными санитарами. Голос «маэстро», использующего весь известный арсенал нецензурной брани в богатых традициях русского воинства, был слышен далеко за пределами палаты, уже при выезде из операционной – из самой удаленной части госпитального коридора.

Палата замирала в ожидании предстоящего шоу.

Экспромт выдаваемых шлягеров вокалиста обретал коллективную поддержку увлеченных дурачеством развеселившихся товарищей. Независимо от жанра произвольной программы всем становилось очень весело, поэтому накануне проводов товарища на операцию ему предварительно заказывался предпочтительный концертный репертуар.

Однако анестезия, плодоносно питающая энергией часто очень скромного в жизни человека, постепенно шла на убыль. На смену ей подступали ломка, депрессия и физическая боль, и тут уж было не до песен…

Особо дорогими воспоминаниями останутся в памяти каждого, кто надолго был лишен возможности ходить, его первые шаги, сделанные спустя многие недели, проведенные в госпитале.

Собрав силы и победив боль, за шагом шаг, на костылях или опираясь на плечи медсестер, движимые верой, они с каждым днем все более уверенно пойдут к заветной цели – дойти до своего далекого дома.

Не парадным коридором, а «грузом 300» в «спасателе» Ил-76, в назначенный срок, лежащие на носилках, укрытые солдатскими шинелями, они в «крайний раз» поднимутся в афганское небо и, взяв курс к родным зарницам, полетят навстречу новой судьбе.

«Я много проскакал, но не оседлан…» – это строчка из стихов Евгения Максимовича Примакова. Она как-то по-особенному освещает нынешние годы моей жизни, которые не только связаны с этим дорогим для меня человеком, но и выражают глубинную суть нашей жизни…

Из Афганистана я вернулся другим человеком.

Надо признать, что мы все держались вместе в советском посольстве, замечательно жили, хотя и в постоянном напряжении. Машина посла всегда была «под парами». Ну а самым большим врагом был телефон. Из Москвы обычно по спутниковой связи звонили с раннего утра. К обеду вроде бы все затихало, ну а после обеда и молитвы моджахеды принимались за дело и начинали обстрел, вот почему машина была всегда наготове – на случай, если кого-то нужно будет везти в госпиталь. Там у нас постоянно дежурили две бригады врачей-хирургов.

Жизнь в Кабуле была довольно оригинальная. Многим из моих тогдашних коллег, по их признанию, эта жизнь и теперь снится и поднимает на ноги среди ночи.

Но вообще Афганистан – прекрасная страна, и живут там замечательные люди. Было много такого, о чем буду вспоминать до конца дней…

Но никогда не смогу забыть о том, как меня отозвали из Афганистана.

Начались смутные времена…

Помню, пришла телеграмма от Кунадзе, заместителя министра иностранных дел (его давно нет в МИДе, этого Кунадзе). Он пишет мне, что в своих дипломатических документах я не должен употреблять терминов «моджахеды», «бандиты», «террористы», так как это оскорбительно для другой стороны, ну и еще несколько подобных идей.

Я ему звоню и говорю, что не понимаю его поручения…

– А я не понимаю ваших посланий, – отвечает он, – вы все время пишете «моджахеды», «бандиты» и тому подобное, а где же национальное примирение?

– Вы должны понимать не хуже меня, – говорю я ему, – что бандиты и национальное примирение – это совершенно разное. И с бандитами мы никогда примириться не сможем, не только потому, что это неприемлемо для нас, но и потому, что они сами этого не хотят и никогда не допустят. А как называть постоянные обстрелы, которые они ведут по жилым кварталам, в результате чего гибнет мирное население, это ведь не