Василий Катанян - Лиля Брик. Жизнь

«Он готов был бескорыстно представить эти модели Москвошвею, чтобы в дальнейшем наладить сотрудничество с нами. На квартире у Луначарского собрались швейники, какие-то руководители, художники. Я показала несколько платьев, переодеваясь в спальне Розенель, она же мне и помогала, они имели шумный успех у собравшихся. Но затея эта как-то рассосалась, не получив завершения. И мое посредничество ни к чему не привело, о чем я очень жалела. Платья «от Фата» кто-то отвез обратно в Париж с благодарно-бюрократическим письмом, я его перевела на французский. В те годы еще умели говорить «спасибо». Москвошвей же продолжал шить топорные платья «от большевички» и продавать их в Мосторге. Обычная история».

Однажды Сен-Лоран вдруг прислал письмо в Москву: «Дорогая Лиля, этот полет фантазии — для Вас, с самыми добрыми чувствами», — и несколько рисунков — платьев в восточном стиле, который он тогда вводил в моду. Настоящие шедевры. ЛЮ их очень любила, всем показывала и окантовала.

Сен-Лоран дарил ей много вещей и бывал польщен, когда она появлялась в его туалете. Я помню фиолетовые бархатные брюки, синий с серебром казакин, блузы с рукавами-пуфами, высокие браслеты, пояса из перьев… «О какой моде может идти речь в мои годы?» — спросила его ЛЮ, когда он помогал ей надеть суконное пальто цвета бордо, отделанное сутажем. Но он ответил, что есть женщины, которые живут вне моды. К ним он относил Катрин Денев, Марлен Дитрих и теперь вот Лилю Брик.

К ее восьмидесятипятилетию он сочинил платье, которое она надела один раз, как было задумано художником. В дальнейшем платье ожидала честь экспонироваться в Музее моды Ив Сен-Лорана на улице Риволи, рядом с туалетом Маргерит Юрсенар, который он тоже сделал на один вечер, когда ее посвящали в академики. Но у платья ЛЮ оказалась иная, живая судьба.

Алле Демидовой предстояло впервые прочитать с эстрады ранее запрещенный «Реквием» Анны Ахматовой. В чем выступать? Концертное платье для такого трагического произведения не подходит. В простом житейском тоже не выйдешь. Сшить — но что? Думали, прикидывали, решили попробовать именно это платье Ив Сен-Лорана.

Алла Демидова вообще очень костюмогенична и умеет придавать образность самым неожиданным вещам, которые останавливают ее внимание, но… «Реквием» и платье «от кутюр»? Примерили — оказалось и концертно, и строго. Торжественность и печаль сквозили и в прямом жакете, вызывавшем отдаленные ассоциации с ватником, и в глубоких складках колокола юбки… Все было в разных фактурах и оттенках черного.

И пусть с неподвижных и каменных век,

Как слезы, струится подтаявший снег…

Во многих странах читала Демидова «Реквием» и, конечно, во Франции. Французы с глубоким пиететом отнеслись к концерту — прежде всего из-за подвига самой Ахматовой. Но Париж всегда Париж: в буклете, конечно, рассказали историю платья Лили Брик, так неожиданно послужившего трагической поэме Ахматовой.

Ив Сен-Лоран был очень огорчен смертью ЛЮ. Когда приехал в Москву, выбрал время, пришел в ее квартиру, где она провела последние годы. Долго стоял возле ее скульптурного автопортрета. Очень понравился ему ее акварельный портрет работы Тышлера, рисунки которого он знал благодаря ей. Он положил цветы на кресло, где она любила сидеть, и немного побыл в комнате один.

На предложение Арагона после смерти Эльзы переехать жить в Париж, оставив на родине все бытовые неурядицы, материальные затруднения и мелкие гадости, она повторила то, что сказала газете «Монд»: «Мой дом — там. Там все мои несчастья и воспоминания, там Брик и Маяковский». Она всегда считала, что дом без вещей, принадлежащих именно тебе, — вакуум. Она любила свой дом и не могла жить без него, наполненного ее прошлым, всеми этими книгами и фотографиями, сотнями писем со всего света — со штемпелями полувековой давности, со старинными креслами, где когда-то сидели и разговаривали с ней люди, которых она любила и голоса которых для нее еще звучали в этой комнате, люди, которые составляли ее жизнь, как составляют сотни разнообразных лоскутков такое теплое, такое привычное и любимое лоскутное одеяло.

Она считала, что, если человек не хочет умереть интеллектуально, он должен разделить жизнь своего общества, чувствовать себя его частицей, какое бы оно ни было. «А для меня, — говорила она, — жизнь была разной: и новой, и неожиданной, и радостной, и трагичной». «Трагедия не в том, что стареешь, а в том, что остаешься молодым», — прочитала она нам как-то афоризм Станислава Леца, и мы поняли, что это не просто так.

И если человека старит пассивность — столько пережито, чего еще ждать? — то Лиля Юрьевна до последних дней не отказывалась по мере сил от борьбы, и пассивность была вне ее сути. Конечно, как большинство пожилых людей, она страдала и гипертонией, и сердечным заболеванием, но никогда не жаловалась на это, хотя принимала огромное количество лекарств. «Благодаря им я и живу», — говорила она, хотя скорее она жила благодаря своей неувядаемой активности, потребности в интересных людях и интересу ко всему окружающему.

…Ей уже восемьдесят шесть лет. Она сидит с вами за столом — в парижском платье, с фуляром на плечах, она любит украшения, и вы обязательно заметите необычное ожерелье — на золотой цепочке два кольца, одно внутри другого — перстень Маяковского и ее колечко, которыми они обменялись при знакомстве, давным-давно. Рыжие волосы заплетены в косу с коричневым бантом (в восемьдесят шесть лет!), яркий макияж, ухоженные руки с драгоценным кольцом. Она наливает вам чай, угощает:

Вы любите крепкий? А может быть, выпьете мартини? И очень вкусный пирог с капустой. Берите пастилу — она свежайшая.

Она интересуется: что нового в театре? вы читали эту бездарную статью в «Октябре»? чем кончились выборы в Праге, что говорит радио? а в чем была жена Элюара?

Говорит: «Счастливец, он видел «Амаркорд!», «Увы, Слуцкий еще не читал мне новые стихи, обещал в воскресенье».

Она одинаково приветливо принимала и знатного иностранца, и безвестного студента. И все же человек, попавший к ней в дом, в первые моменты тушевался. Действовала магия имени и необычный облик этой женщины. У нее была особая структура красоты, которая не имела ничего общего с запоздалыми ухищрениями зрелости. Ее глаза оставались неизменными, они пристально смотрели на собеседника, оценивая и понимая. В ее взгляде было неприятие всего банального и бесполезного, но он и возвеличивал того, кто был этого достоин.

В ней ничего не было от «реликвии», хотя многие стремились лицезреть ее именно в ореоле великой возлюбленной. И бывали приятно разочарованы — никакой величавости. Войдя к ней в дом, вы с первых же минут видели с ее стороны внимание и любезность. Но все же было в ней нечто, что заставляло вас соблюдать дистанцию — чувствовалось, что она значительна истраченной на нее страстью и поэтическим даром гениального человека. Это ощущали все. Она прожила жизнь в сознании собственной избранности, и это давало ей уверенность, которая не дается ничем иным. И в то же время вас поражала ее простота, та самая, которой обладают люди воспитанные и внутренне интеллигентные.