Мария Бок - Петр Аркадьевич Столыпин. Воспоминания о моем отце. 1884—1911

И этим летом, как это бывало всегда с самого моего рождения, посещали Колноберже все наши старые друзья и соседи, но в этот последний год и папа побывал у всех, чего он в предыдущие годы не делал. «Будто хотел со всеми проститься», – говорила впоследствии мама. Он всех посетил, всех обласкал, интересуясь жизнью каждого. Отцу Антонию привез даже в подарок красивую чернильницу из Петербурга. Очень наш батюшка этой чернильнице обрадовался, берег ее как зеницу ока, и это была первая вещь, о которой он подумал, когда надо было, при приближении во время войны немцев, бежать из Кейдан. Но старенький отец Антоний так растерялся в день, когда надо было ему покинуть дом, в котором он прожил свыше сорока лет, что не нашел лучшего места для «драгоценной» чернильницы как под креслом в гостиной! Приехав в Петербург, он рассказывал, как ее хорошо запрятал под длинный чехол кресла. А как батюшка наш был по возвращении в Кейданы, после войны, горько разочарован, не найдя чернильницы!

Мысленно переживая эти последние месяцы жизни моего отца, вспоминаю я один удивительный случай.

Бывал у папа доктор Траугот, бывший товарищ папа по университету. Они не видались со студенческих времен и встретились снова в бытность моего отца уже премьером, когда Траугот обратился к папа официально по поводу какого-то дела. Но официальные отношения сразу были отброшены, и этот доктор продолжал бывать в доме в качестве друга.

Приезжаем мы раз в Колноберже, и папа, здороваясь, сразу говорит мне спокойным, самым обыкновенным голосом:

– Знаешь, Траугот умер. Я спрашиваю:

– Была телеграмма?

На что папа так же спокойно, будто дело идет о самой обыденной вещи, говорит:

– Нет, он сам явился ко мне ночью, сказал, что умер, и просил позаботиться о его жене.

А потом мама рассказывает, что папа ночью разбудил ее и сказал, что Траугот умер.

Вечером того же дня была получена телеграмма с этим же известием. Надо прибавить, что менее суеверного и склонного к каким бы то ни было мистическим переживаниям человека, чем мой отец, трудно было сыскать.

До отъезда в Киев ездил папа раз на несколько дней в Петербург и потом в Ригу на торжества открытия памятника Петру Великому. Из Риги мой отец приехал в восторге и много нам потом рассказывал про этот так понравившийся ему город.

Лето, последнее лето папа, подходило к концу. Мы поехали проститься с ним перед его отъездом в Киев. Перед отъездом мы гуляли по саду, и помню, как мой отец, обратясь к мама, сказал:

– Скоро уезжать, а как мне это тяжело на этот раз, никогда отъезд мне не был так неприятен. Здесь так тихо и хорошо.

Я осталась на несколько дней в Колноберже, пока мой муж объезжал дворян своего уезда. Встретиться должны мы были в Шавлях 1 сентября к открытию сельскохозяйственной выставки.

В конце августа папа, как и предполагалось, выехал в Киев. Мне было грустно, как при всяком расставании с папа, но предполагалась ведь недолгая разлука, и в Колноберже потекла дальше обычная жизнь. Как это всегда бывает, лишь позднее вспомнился случай, который, если бы верить предзнаменованиям, должен был произвести на провожающих папа в Кейданах тяжелое впечатление. А именно: поезд два раза трогался и из-за какой-то неисправности локомотива сразу останавливался и лишь через полчаса, наконец, двинулся окончательно. Потом все об этом вспоминали и говорили, что какая-то сила не отпускала папа с родного кейданского вокзала.

Вечером 1 сентября я приехала в Шавли и только вошла в дом, как мне подали сразу три телеграммы. Вообще получение телеграммы ничего особенного не представляло. Но три сразу?! Меня будто что-то больно ударило по сердцу. Дрожащими руками открыла я их одну за другой. Первая от мама: Олёчек заболела скарлатиной в тяжелой форме, остальные дети отправлены к вам в Пилямонт, и мама просит меня ими заняться. Вторая – подписано Семеновым, офицером, начальником охраны в Колноберже. Боже! Что это? В глазах мутится, и я с трудом разбираю, что с папа в Киеве несчастье, что он ранен. Скорее дальше… что в третьей? Просят приехать срочно в Колноберже, наше присутствие необходимо.

Когда на душе очень тяжело, единственный способ совладать с собой – это стараться действовать, работать, делать что-нибудь, только не оставаться инертным под ударами судьбы. Чувствуя скорей, чем зная это, я сразу стала распоряжаться, стараясь не думать, не вникать, не бояться. Отправила свою девушку в Пилямонт, дав ей все инструкции об устройстве там детей; дала знать замещающему моего мужа земскому начальнику, что муж на завтрашнее заседание приехать не может, а сама, сев ночью в поезд мужа, поехала с ним в Кейданы и Колноберже.

Мы не знали, что с папа, предполагали даже, что возможна даже просто какая-нибудь ничтожная автомобильная катастрофа или что-нибудь в этом роде. Или скорее старались утешить себя такими мыслями, хотя в душе молотом отбивало одно слово: «Покушение, покушение!» Да, конечно, покушение – это узнали мы уже в Кейданах, и это же с подробностями подтвердилось в Колноберже.

Мало бывает в жизни минут тяжелее тех, что мы пережили, войдя в колнобержский дом. Как ни старались мы подбадривать друг друга во время дороги и как ни старались мы бодро смотреть на будущее, тут сразу все искусственно построенное здание наших надежд рухнуло, только вошли мы в родной дом, полный еще присутствия папа.

С момента получения телеграммы я не проронила ни одной слезы, но стоило мне перешагнуть порог кабинета папа, как всю душу охватило такое чувство безнадежной тоски, что я зарыдала так, как никогда не плакала.

Мама, конечно, собралась сразу в Киев. Решено было, что я останусь при Олёчке, а мой муж повезет здоровых детей из Пилямонта, где тоже были случаи скарлатины, в Довторы.

Момент первого инстинктивного отчаяния прошел. Телеграммы из Киева приходили скорее успокоительные, и к тому же надо было взять себя в руки, чтобы Олёчек, у которой было сорок один температуры, ничего бы не знала.

Как ни тяжело было с такой тревогой в сердце расставаться с мужем, последующие дни прошли сравнительно спокойно. Газеты приносили успокоительные бюллетени: мама уже была при папа – эта мысль тоже успокаивала, и, кроме того, положение Олёчка было настолько серьезно, что требовало сосредотачивания на себе всего моего внимания.

Приехала выписанная из Петербурга милая сиделка Николаева, выходившая Наташу, поселился, на время болезни, в доме доктор, кроме приезжавшего ежедневно из Кейдан нашего земского врача, и мы все жили нашей больной.

Судя по бюллетеням и по объяснению наших докторов, раны папа были не опасны, и во время молебна, отслуженного в Колноберже чинами охраны, у всех нас было легко на душе. Я послала все-таки телеграмму министру финансов Коковцову, который был почти все время с моим отцом и до ранения и после и который теперь принял от него все дела. Получила я от него очень обстоятельный и отнюдь не пессимистический ответ.