Патти Смит - Просто дети

Ленни заиграл перебором, стал брать классические рок-аккорды: ми, ре, ля, и меня восхитил бесподобный союз аккордов с этим стихотворением. Три аккорда, слитые с мощью планеты.

– Это аккорды из какой-то реальной песни?

– Да так, всего лишь из самой славной, – ответил он и заиграл “Глорию”, а Ричард подхватил.

За несколько недель, проведенных в “Си-Би-Джи-Би”, нам всем стало ясно: мы своим собственным путем перерождаемся в рок-группу. Первого мая Клайв Дэвис предложил мне подписать контракт на запись с “Ариста рекордз”. Седьмого я поставила подпись. Вообще-то мы не проговаривали смысл происходящего вслух, но на концерте, который транслировался WBAI, почуяли нутром: наступает решающий момент. К финалу “Глории”, ставшему чистой импровизацией, мы раскрылись окончательно, как раскрывается бутон цветка.

Мы с Ленни сочетали ритм и слово, Ричард давал нам музыкальную опору, Иван расшевелил наш саунд. Пора было сделать следующий шаг – найти еще одного человека нашей породы, который, влившись в наш круг, не нарушит равновесия, но даст толчок к развитию. Свой концерт, сыгранный очень эмоционально, мы закончили коллективной мольбой:

– Нам нужен ударник, и мы знаем: он где-то есть.

Ударник был ближе, чем мы могли предположить. Джей Ди Догерти выставлял нам звук в “Си-Би-Джи-Би”, для чего приносил из дому компоненты своей личной стереосистемы. Когда-то он приехал в Нью-Йорк из Санта-Барбары с группой Лэнса Лауда Mumps. Трудолюбивый, слегка застенчивый, он преклонялся перед Кейтом Муном. Не прошло и двух недель с нашего эфира на WBAI, как он влился в наши ряды.

Теперь я приходила на базу, оглядывала аппаратуру, которой на глазах прибавилось – усилители “Фендер”, Ричардов синтезатор RMI, а теперь и серебристая ударная установка “Людвиг” Джея Ди, – и невольно гордилась собой: я – лидер рок-группы!

С ударником мы впервые выступили в баре “Другой конец”, прямо за углом от моей квартиры на Макдугал. Всего-то – обуться, накинуть куртку и пешком на работу. Главной задачей было поймать одну волну с Джеем Ди, а для остальных пробил час проверить, оправдаем ли мы возложенные на нас надежды. В первый вечер нашего четырехдневного ангажемента настроение было праздничное: пришел Клайв Дэвис. Когда мы проскользнули сквозь толпу и поднялись на сцену, атмосфера стала напряженной, воздух наэлектризовался, как перед грозой.

Тот вечер стал, как говорится, бриллиантом в нашей короне. Мы играли точно единый организм, пульс и тембр группы вознесли нас на другую плоскость бытия. Но даже внутри этого вихря я – отчетливо, как заяц чувствует охотничью борзую, – ощутила чужое присутствие. Пришел Он. Я догадалась, откуда в воздухе электричество: в клуб вошел Боб Дилан. Я среагировала странно: вместо того чтобы смиренно склониться перед ним, почувствовала могущество, – возможно, заразилась его собственным; но заодно я ощутила, что и сама кое-чего стою, и моя группа тоже. Казалось, это была ночь моей инициации, когда я должна была окончательно стать самой собой в присутствии того, по чьему образу и подобию себя лепила.

2 сентября 1975 года я потянула на себя дверь “Электрик леди”. Спускаясь по лестнице, невольно припомнила, как Джими Хендрикс на минутку задержался поговорить с робкой девчонкой. Я вошла в студию “А”. Наш продюсер Джон Кейл всем рулил, Ленни, Ричард, Иван и Джей Ди расставляли аппаратуру.

Последующие пять недель мы записывали и сводили мой первый альбом “Horses” (“Лошади”). Джими Хендрикс так и не вернулся, чтобы создать свой новый язык музыки, но от него осталась студия, наполненная всеми его надеждами на будущее голосов нашей культуры. Все это я ощутила, едва войдя в кабинку для вокалиста. Ощутила благодарность за то, что рок-н-ролл был мне опорой в трудные подростковые годы. Радость, которую давал мне танец. Нравственную силу, которую я накапливала по крупицам, когда брала на себя ответственность за свои поступки.

Все это зашифровано в “Horses”, все это и салют тем, кто шел перед нами и проложил нам путь. В “Стране птиц” (“Birdland”) мы отправлялись в дорогу вместе с юным Петером Райхом: он ждал, что его отец Вильгельм Райх спустится с неба и выручит его[139]. В “Разорви” (“Break It Up”) Том Верлен и я рассказывали сон: как Джим Моррисон, скованный наподобие Прометея, внезапно вырывался на свободу. В “Земле” образы “диких мальчиков” сливались со стадиями агонии Хендрикса. “Элегия” (“Elegie”) была обо всех них, о прошлом, настоящем и будущем, о тех, кого мы потеряли, и о тех, кого еще предстоит потерять.

С самого начала не было никаких сомнений, что для обложки “Horses” меня сфотографирует Роберт: клинок моей ауры таился в ножнах портретов работы Роберта. У меня не было никаких идей насчет того, как фото должно выглядеть, – было бы правдивым. Единственное, что я обещала Роберту, – надеть чистую рубашку, без пятен.

Я пошла в магазин Армии спасения на Бауэри и купила ворох белых рубашек.

Некоторые оказались великоваты. Больше всего мне понравилась рубашка с монограммой под нагрудным карманом, тщательно отглаженная. У меня она ассоциировалась с портретом Жана Жене – Брассай сфотографировал его в белой рубашке с монограммой, с закатанными рукавами. На моей рубашке было вышито “RV”, и я вообразила, что ее носил Роже Вадим, режиссер “Барбареллы”. Я отрезала от рубашки манжеты, чтобы надеть ее с черным пиджаком, украшенным брошкой в виде лошади – подарком Аллена Ланьера.

Роберт хотел провести фотосессию в пентхаусе Сэма Уэгстаффа: эти комнаты в доме номер 1 на Пятой авеню были залиты естественным светом. Угловое окно отбрасывало тень, и получался сияющий треугольник – этот эффект Роберт хотел использовать.

Я выползла из кровати и сообразила, что час уже поздний. Свой утренний ритуал совершила в спешке: сбегала за угол в марокканскую булочную, схватила поджаристую булку, пучок свежей мяты и немножко анчоусов. Вернулась, вскипятила чайник, засыпала мяту. Булку разрезала, залила оливковым маслом, помыла анчоусы, положила между половинками булки, посыпав кайенским перцем. Налила себе чаю и решила рубашку пока не надевать – предвидела, что моментально закапаю ее маслом.

Роберт зашел за мной. Он нервничал – небо было обложено тучами. Я оделась: черные брюки с манжетами, белые хлопчатобумажные носки, черные балетки “Капезио”. Повязала любимую ленту, а Роберт отряхнул хлебные крошки с моего черного пиджака.

Мы отправились в путь. Роберт был голоден, но от моих сэндвичей с анчоусами отказался, и в итоге мы взяли кукурузную кашу и яичницу в “Розовой чайной чашке”. Время утекало песком сквозь пальцы. День был сумрачный, облачный, но Роберт все время высматривал солнце. Наконец, уже под вечер, небо начало проясняться. Мы пересекли Вашингтон-сквер в миг, когда облака снова грозили затянуть небо. Роберт забеспокоился, что мы упустим свет, и на Пятую авеню мы уже не шли, а бежали.